Наследники по прямой. Книга первая - Давыдов Вадим. Страница 49

— Ого.

— Да, дядь Лёш. Так вышло. Лучше про Арона Крупнера мне пару слов шепни, если можешь.

— Про Арона? — улыбнулся сыщик. — Про Арона могу. Крупнер — мужик серьёзный. По молодости давал перцу, с жиганами да контрабандистами, а потом ушёл от этого дела. Сначала сам рыбачил, потом артель… При НЭПе неплохо шли у него дела. И новый ветер он в момент определил, откуда дует. Из артели своей колхоз сварганил. Ну, ты ж понимаешь, колхоз у Крупнера — одно название, что колхоз. Серьёзное хозяйство, крепкое. Борька — весь в отца. Ну, да перемелется — мука будет.

— Чего вздыхаешь, дядь Лёш?

— Да вот, ходит слух, что колхозы укрупнять собираются. И рыбацкие тоже. Правда это, нет? Не знаешь?

— Правда. Только не укрупнять — реорганизовывать.

— Ну, хоть горшком назови. Нет, Арон в большой колхоз не пойдёт. Не таков Арон Крупнер.

— Ясно, — Гурьев метнул желваки по щекам.

— А что у тебя с ним за дело?

— Дядька Арон за свой участок фронта отвечает, я — за свой. И ты — за свой, дядь Лёш.

— Ну, — крутанул шеей Кошёлкин, — не иначе, как ты на всех трёх его девках жениться пообещал. Чтоб Арона пристегнуть?! Удивил ты меня, Яков Кириллыч. Ей-богу, удивил. Как же ты к нему в свои-то пролез?

— Это службишка, не служба.

— Это ты другому кому-нибудь расскажешь, не мне, — усмехнулся сыщик. — Ну, добро. Ты что думаешь делать-то, Яков Кириллыч?

— Я думаю, мне следует с Ферзём встретиться.

— Это ж не решение, сынок.

— Я знаю, дядь Лёш. Но другого нет пока.

— Давай я с Никанорычем потолкую. Он мужик невредный.

— Нельзя, дядь Лёш.

— Почему?!

— Смотри, дядь Лёш. Ферзь не блатарь, не форточник какой-нибудь. Он не по милицейскому ведомству проходит, а по пограничному. И почему он столько времени на плаву держится? Только ли за счёт своей легендарной удачи и былинной изворотливости? Не думаю я так. Что-то посерьёзнее стоит за всем этим. Что — предстоит нам выяснить, дядь Лёш. А стереть его… Как бы нам какого-нибудь зверя пострашнее Ферзя не поднять.

Кошёлкин молчал минуты две, то сжимая, то разжимая кулаки. Наконец, сыщик проговорил:

— Может, и прав ты, Яков Кириллыч. Что-то и я чувствую. Что только — не могу сказать.

— Ладно. Надо с этим всем переночевать ещё. С гостями непрошеными знаешь, что делать. Сейчас Денис будет — вдвоём, надеюсь, справитесь.

— Яков Кириллыч.

— Да?

— А Денису — может, тоже ствол выдать?

— А вот это — точно плохая идея, — улыбнулся Гурьев. — Канонада нам без надобности. Тихо и незаметно, дядь Лёш. Тихо и незаметно.

Гурьев вышел из дома, выкатил мотоцикл. Только сейчас дошли руки посмотреть, всё ли в порядке. После осмотра убедился — транспортники своё дело знают туго. Он любил этот мотоцикл — подарок Полозова, доставленный через Испанию в тридцать девятом. Великий Князь Андорры Константин Первый, улыбнулся он. Английский мотоцикл с четырёхтактным двигателем, работавшим, благодаря ладягинскому устранителю трения и антидетонационному компенсатору, практически бесшумно. Бак был полный. Он легко перенёс тело в седло и выехал со двора.

Работы в крепости шли своим чередом и его личного присутствия не требовали. До завоза спецоборудования ещё было довольно далеко, и Гурьев, получив отчёт, задерживаться не стал — поехал домой. Поужинали всей компанией — Макарова, Кошёлкин, Денис, Даша и он — но как-то скованно. Обменивались дежурными фразами, каждый думал о своём — близком, но всё же своём. После ужина Гурьев обошёл периметр, но никаких подозрительных вещей или личностей не обнаружил. Сна не было ни в одном глазу. Он вернулся к себе и достал из сейфа документацию на корабль. Однако тишина и покой продолжались недолго — Даша постучалась к нему:

— Можно? Не помешаю?

— Что ты, — он убрал толстенную папку под кровать, поднялся, отодвинул Даше стул, усадил. — Выше нос, дивушко. Всё будет, как у нас говорят, в цвет.

— У нас — это где?

— У нас — это у нас.

— Гур…

— Что?

— А ты Сталина видел?

Ближняя Дача Сталина. 2 мая 1939

— Очухался, старый дурак? — Гурьев наклонился к Сталину. Глаза мутные, подумал он. Нехорошие глаза. Что ж ты творишь, а?!

— А что было? — тихо спросил Сталин. — Что было?

— Инсульт это называется, если не знаешь. Кровоизлияние в мозг. Ты меня видишь? Слышишь?

— Вижу. Слышу. Не ори на товарища Сталина. Не ори.

— Да я, в общем-то, тихо разговариваю, — удивился Гурьев.

— Тихо, да. Не разговариваешь — орёшь. На товарища Сталина орёшь. Испугался, да?

— Я тебе сколько раз говорил: не пей столько. Не жри столько. Иголки мои работают, когда ты работаешь. Если ты Богу душу отдашь — я тебе её назад не вколочу. Я не Бог и даже не зам его по товарищу Сталину. Понимаешь ты это или нет?! Ты нас осиротить хочешь? Столько сил вложено — хочешь весь проект похерить, псу под хвост отправить? Хочешь?

— Опять орёшь, — вздохнул Сталин. — Снова орёшь. У меня голова болит. Ты почему меня не убил? Пожалел?

— Ты мне живой нужен, дорогой великий вождь трудящихся всего мира, любимый и родной товарищ Сталин. Я тебе сколько раз говорил: всё произойдёт в своё время. Ломать не строить, убивать — не растить. Повернись, спину обколю.

— Коли, коли. А орать не смей, — Сталин, кряхтя, поворачивался со спины на живот. — И тыкать не смей. Я Сталин.

— Ещё раз такой фокус выкинешь — будешь не Сталин, а трясущийся старикашка в инвалидном кресле. И никто тебе помочь не сможет. Ни я, ни врачи с лекарствами.

— Врачи — ослы. Ещё Ленин говорил: все врачи-товарищи — ослы. Всех к чёрту отправлю.

— Развоевался.

— Не тычь, сказал.

— Не злись, сказал. Я без тебя ничего не сделаю. А ты без меня — державу просрёшь. Никто, кроме тебя, эту хевру не удержит. Стоит тебе их отпустить — просрут всё, раздадут за бесценок, за тряпки, помадки, машинки. От Гитлера — за Енисей побегут, а то, что останется, америкашкам раздадут с япошками. Ничего не умеют — только водку жрать да баб драть, да и то — не как люди, как шелудивые псы. Так что ты погоди ещё на тот свет торопиться. Погоди.

— А он есть? Тот свет?

— Не знаю. Я другое знаю: это бесы тебя путают. Путают и пугают. Ты очень умно поступил тогда, что на уговоры Бокия не поддался: перспективы, прогресс. Правильно. Но Бокий их столько сюда стянул — места живого нет.

— И я бес, по-твоему?

— Нет, ты не бес, Иосиф Виссарионович. Ты человек. Пока. Душа у тебя звериная — да, но ты не бес. Но хоровод бесов вокруг тебя — неописуемый. Так что ты поберегись, товарищ Сталин.

— А ты не боишься? Или ты сам — бес?

— Я — не боюсь. Вот они меня — боятся. Я их убиваю, товарищ Сталин. Поэтому — боятся. Сейчас тебе нельзя, а поправишься — расскажу. Хоть и скука это смертная.

— Бокий, значит. А врачи?

— А врачи свой долг исполняют. Как могут.

— Покажи. Покажи. Хочу увидеть. Хочу знать, что не врёшь.

— Уже знаешь, — жёстко сказал Гурьев. — Покажу — в своё время. А тебя, такого вот — никому нельзя показывать. В том числе и ему.

— Когда?

— Когда увижу, что назад ничего не открутишь. Ни ты, ни они. Ни днём раньше, ни днём позже.

— Мало я тебе разрешил? Городецкому — мало?

— А что ты разрешил такого особенного? — изумился Гурьев. — Что такого небывалого ты разрешил?! Державу строить? Детей растить, как нужно, чтобы они Родину свою знали и любили, вместо каких-то всемирных утопий для оборванцев?! Ну-ка, ну-ка. Расскажи мне, чего ты такого разрешил нам ужасного. И вспомни, что ты за это уже получил — и ещё получишь. Ещё полгода максимум — и мы на границу по Висле встанем. И Сахалин будет наш. Главное — сохранить это потом. Удержать. Хапнуть — это и тонкошеие могут. Понимаешь, товарищ Сталин?

— Почему фамилия такая еврейская?

— У кого?!

— У Городецкого.