Глухая пора листопада - Давыдов Юрий Владимирович. Страница 50

Якубович не заметил длинной дороги, переменил паровичок на извозчика. Якубовичу было радостно, он был доволен собою. И только уже на Спасской, у дома со слепыми окнами, отпустив ночного ваньку, среди внезапной и темной тишины, вдруг подумал, что вот сейчас, сквозь эту ночь, где-то там, на железных путях гремит поезд, поезд с мертвым Тургеневым… Якубовичу сделалось нехорошо, стыдно своей радости и своего вдохновения, и все сочиненное представилось ему мелким, дробным, хилым.

Он словно бежал самого себя, быстро зажег свет, сел к столу, схватил перо, начал писать. Он знал, что получается из рук вон. Ничего не получалось, он это знал.

«Образы Рудина, Инсарова, Елены, Базарова, Нежданова и Маркелова не только живые и выхваченные из жизни образы, но, как ни странно покажется это с первого взгляда, это типы, которым подражала молодежь и которые сами создавали жизнь. Борцов за освобождение родного народа еще не было на Руси, когда Тургенев нарисовал своего Инсарова; по базаровскому типу воспитывалось целое поколение так называемых нигилистов, бывших в свое время необходимой стадией в развитии русской революции. Без преувеличения можно сказать, что многие герои Тургенева имеют историческое значение».

Он бросил перо. Он был унижен. Впервые с такой позорной определенностью сознавал он свою немочь, свое бессилие. «Имеют историческое значение», – прошептал он с отвращением.

А утром явится г-н Дегаев, Сергей Петрович Дегаев. «Нуте-с, – скажет любезно, – надеюсь, готово?» И ты, пряча глаза, вручишь ему текст листовки. Обязан вручить, милостивый государь! Он взял перо. Теперь он писал медленно, не перемарывая, он сдался.

Не Дегаев истерзал спозаранку дверной звонок, не Дегаев спозаранку увидел тяжело пробудившегося Якубовича.

Якубович, обнимая и целуя Розу, был счастлив ее приезду в это несчастное утро, сменившее несчастную ночь, но где-то позади радости вдруг ощутилась негромкая, но отчетливая досада – с приездом Розы он утрачивал долю независимости.

Она совсем засмуглела в сухих ветрах своего Каменец-Подольска, на желтых отмелях Смотрича.

– Цыганка ты, а не Сорока!

Они рассмеялись. И смутились: Якубович был полуодет. Комически причитая, он шмыгнул за ширмы. Роза, оправляя волосы, увидела странички, исписанные знакомым почерком.

Па шорох бумаги Якубович вышел из-за ширм, волоча по полу шнурки штиблет.

– Ну? – сказал он покорно.

– Прелесть! Просто прелесть.

– Правда?

Роза улыбнулась.

– Правда.

Но он уже потускнел, он уже злился.

– Ни к черту! Худо, мертво, пусто!

– Да что ты? Что ты говоришь? – напустилась на него Роза. – Говорят тебе: отлично!

Якубович натянуто усмехнулся:

– Доволен ли ты сам, взыскательный художник… Давай-ка чай пить, а потом стихами тебя угощу, летними, у Карауловых стряпал.

3

К плотной воде латунными кругляшками липли листья. Дегаеву надо было в угловой дом. Вон туда, в тот старый, может, еще павловских лихих годин дом, что на углу Столярного переулка и набережной канала.

Дегаева и Шебалина свел когда-то Караулов. Шебалин хозяйничал в лилипутской типографии: с такой нетрудно кочевать. Покамест нужды в кочевье не было. Судейкинские гончие не околачивались ни в сумрачном Столярном переулке, ни поблизости от него, у Кукушкина моста над темным медленным каналом.

Заводя печатню, пришлось хлопотать не из одних типографских принадлежностей, но еще ради… таинства святого крещения. Хозяйка, супруга требовалась Шебалину, фиктивный брак: холостяк-то приметнее, одинокий да молодой – тут уж что-нибудь неспроста. Прасковья Богораз, студентка-бестужевка, вызвалась домовничать в конспиративной квартире. Однако незадача: Шебалин – православный, Богораз – иудейка. До крещения под венец не пойдешь. Подумали – вспомнили: жив в Питере протоиерей Брянцев, известный «снисходительностью». Толкнулись к протоиерею. Квартира роскошная, монастырщиной и не пахнет; вышел сам – гладкий, взором лукавец. Так, мол, и так, ваше высокопреподобие, докука вот какая. «Окрещу, – гудит свежим баском, – окрещу, но прежде обязан внушить невесте начатки святой нашей веры». И назначает «сеансы». Шебалин смекнул: церковное стяжанье – божье. Спросил прямодушно: «Сколько, ваше высокопреподобие, прикажете?» – «Нет, – воздыхает, – за крещение, сын мой, ничегошеньки не беру». – «Ах, батюшка, – не отстает Шебалин, – да ведь вам и венчать нас, а за венчанье известно…» – «Ну смотря какая свадьба, – гудит уж бодрее, – с паникадилом ежели, с певчими ежели…» – «Какие певчие, ваше высокопреподобие, не до певчих, мы люди небогатые». Прикинул протоиерей, отвечает: «Меньше четвертного никак нельзя, и чтоб документики, сударь, и свидетели, и оглашение». Шебалина – в пот: фу ты, оглашение еще! Взмолился: «Да вы сами и огласите, батюшка, а двадцать пять вот они, с полным нашим удовольствием». (Мановение ныряющей длани, и четвертной как истаял.) Увы, опять препон: он-де не вправе, в приходскую церковь обратитесь. Шебалин ушел, денег у него при себе больше не обнаружилось. Дегаев выручил, и на другую неделю «жених» добавил. Протоиерей смеялся: «Ха-ха-ха! Эка загорелось-то, ладно уж, и окрещу и обвенчаю…»

Справив формальности – со всех сторон они попечительно ограждают российского обывателя, – «чета» Шебалиных обосновалась в Столярном переулке, в том стареньком, без водопровода доме, куда сейчас направлялся Сергей Петрович.

По условиям конспирации Шебалин и Богораз не присутствовали на сходках в читальне Карауловых, не сумерничали у музыкантши Лизы Дегаевой, а жили в нелегком уединении и всегда радовались Сергею Петровичу. Да и он не обегал типографов не потому лишь, что был ответственным за «Листок „Народной воли“. Нравилась Сергею Петровичу квартирка с фикусами, столетниками, пальмочками, нравились и хозяева – вдумчивый, доброжелательный Миша Шебалин, усердная Прасковья Богораз, за внешней суровостью которой угадывалась душевная мягкость.

Работали они днем, вечерами Дегаев подчас засиживался у Шебалиных, и те замечали, что Сергею Петровичу очень с ними хорошо. А ведь поначалу-то Шебалин, как и Якубович, «не принял» Дегаева: в глазах Сергея Петровича было что-то уклончивое. Однако репутация старого революционера, лестные отзывы Фигнер сделали свое дело, и Шебалин переменился к Дегаеву, открыв в нем здравый практицизм, товарищескую обходительность.

Впрочем, два происшествия, в сущности комических, неприятно поразили типографов.

Как-то около полудня, во время набора очередного «Листка», грянул в прихожей громкий звонок. Дегаев посерел, судорожно пихнул руку в карман пиджака, ничего оттуда не извлек и боком бросился к дверям, но тотчас остановился, схватил со стола шило и сжал в кулаке, словно готовясь дорого продать жизнь. Телоположение его было до того смешным, что Шебалин, несмотря на страшность минуты, невольно улыбнулся. Дегаев, заметив эту улыбку, метнул в Шебалина ненавидящий взгляд и обронил «оружие»… В квартире слышались голоса. Потом утихли. Вошла Прасковья Федоровна. Тревога оказалась ложной: дом намеревались перестраивать, архитектор с подрядчиком осматривали этажи.

В другой раз Шебалина навестил бывший ученик, юнкер Константиновского училища. Посидел, поболтал и уже прощался в передней, у полуотворенной двери, когда на пороге вырос Сергей Петрович. И опять лицо его посерело, он затоптался, сдернул шляпу, надел шляпу. «Милости просим!» – крикнул Шебалин. Юнкер откланялся. «Я думал, вас арестовывают», – сказал Дегаев, убирая за спину трясущиеся руки.

Шебалин и Богораз не обсуждали и не осуждали дегаевскую трусость, молчаливо сойдясь на кратком определении: «Нервы не канаты».

На мосту, пересекая канал, Сергей Петрович не припомнил, а словно сызнова поймал и улыбку Шебалина, и всепрощающее, но все же горькое удивление Богораз. Теперь, впрочем, Дегаев не испытал, как тогда, злобного раздражения на свидетелей его предательского ужаса. Напротив, ему подумалось, что во всем Петербурге нет для него уголка заветнее тихой обители типографов. «Славно, славно, – улыбнулся Сергей Петрович, – не бывают они там, где толки, суды-пересуды…»