Алис Фантастическая повесть - Басанин Марк. Страница 1

АЛИС

Фантастическая повесть

I

Палтов встал поздно. Всю ночь он проворочался в постели, тщетно стараясь заснуть, и только под утро забылся тяжелой дремотой. Первая мысль его была о вчерашнем происшествии. То, что произошло вчера, всецело занимало его, и он горел желанием поскорее поделиться с кем-нибудь из приятелей своими впечатлениями. Одевшись и почти не притронувшись к стакану жидкого и остывшего чаю, поданного ему на подносе горничной, он лениво и небрежно написал два необходимых деловых письма и рассеянно прочел телеграмму от своего московского поверенного, уведомлявшего, что ввод во владение крупным наследством, которое получал Палтов, должен состояться на днях и что, если он нуждается в деньгах, требуемая сумма может быть переведена немедленно.

В другое время Палтов порадовался бы такому известию, но теперь он остался к нему равнодушен. Он попробовал читать, но книга показалась ему не занимательной. Тогда он решил прогуляться до обеда. Но скоро вернулся и снова погрузился в размышления. Съев на скорую руку и без аппетита обычный ресторанный обед, он уселся в углу дивана и стал изыскивать способы, как бы рассеяться и прогнать от себя скуку.

В меблированных комнатах царила ненарушимая тишина. День был праздничный. Жильцы, по-видимому, разбрелись кто куда. Вдруг раздался звонок, и Палтов вздрогнул от неожиданности.

Вошел товарищ его Гординский и, молча поздоровавшись с ним, уселся рядом на диван.

И Палтов и Гординский кончали университет. Оба шли хорошо. Палтов аккуратно посещал лекции и с точностью записывал их. Гординский ленился, но перед экзаменами хватался за книги и наверстывал пропущенное. Они были большими друзьями, несмотря на очевидное несходство характеров.

Палтов, благовоспитанный, мягкий по натуре, чувствительный и склонный к мечтательности, и по внешности резко отличался от приятеля. Он был среднего роста, хорошо сложен, строен и ловок, мягкие пряди каштановых, шелковистых, тонких волос обрамляли его большой выпуклый лоб, имевший в себе что-то детское, лицо у него было красивое, матово-бледное, освещенное большими лучистыми карими глазами, с резко обозначенными бровями и с яркими пунцовыми губами, едва прикрытыми темными пушистыми усами. На лице его редко появлялась улыбка, но и тогда выражение его глаз оставалось серьезным, почти грустным. Он был из хорошей помещичьей семьи, получил порядочное домашнее воспитание, владел двумя иностранными языками и недурно играл на рояле.

Гординский был высок и сутуловат. В движениях и во всей фигуре его было что-то угловатое и неуклюжее. Тем не менее, он производил выгодное впечатление, и некрасивое, умное, добродушно-насмешливое лицо его с рыжеватыми усиками и бородкой, с острыми, несколько холодными серыми главами и горбатым польским носом — он происходил из польской семьи — могло нравиться.

Приятелей связывали художественные наклонности; оба были эстетики по натуре, идеалисты, поклонники прекрасного. Палтов обожал музыку. Гординский выше всего ставил живопись и мечтал о карьере художника.

Несколько минут прошло в глубоком молчании.

Гординский первый решился нарушить его.

— Изволите мечтать? — спросил он своим обычным насмешливым тоном, который он усвоил себе по отношению к приятелю.

— Если хочешь, да, мечтаю, — ответил с тихой улыбкой Палтов.

— Какая-нибудь прекрасная незнакомка похитила ваше сердце? — продолжал подсмеиваться Гординский.

— Вот именно, прекрасная и незнакомка, — согласился Палтов.

— Интересно, — протянул Гординский и прибавил: — разумеется, брюнетка, жгучие, темные глаза, смуглая кожа…

— А ты почем знаешь?

— Чудак-человек, потому, что тебя знаю.

— А вот и не угадал. Совсем не такая. И что за пошлость: глава, волосы. Глаза и волосы у всех есть — дело не в них.

— Ну, еще бы! Ты уж, конечно, разглядел душу своей богини, идеалист!

— А ты — циник! Тебе было бы только тело! Больше ничего не нужно.

— Ах, милейший Борис Петрович, да ведь тело-то футляр души, и если я вижу, что футляр хорош, могу я предполагать, что заключенная в нем душа драгоценность?

— Ну, уж если ты так заинтересовался футляром, ты вряд ли сумеешь оценить то, что в нем находится, или, яснее сказать, тебя можно всегда надуть, подсунув тебе дрянную безделку в красивой коробке.

— Тэк-с, а вас надуть нельзя и потому вы не сомневаетесь насчет вашей красавицы, так как узнали ее душу и уверены, с такой душой она не может быть некрасива.

— Как ты надоел мне! Душа, душа! Я говорю про индивидуальность. Впрочем, я не хочу больше говорить с тобой об этом предмете. Хочешь чаю?

— Желаю. Но не соблаговолите ли сообщить некоторые подробности о вашем предмете?

— Да ведь тебе покажется мое приключение самым обыкновенным, и ты только расхолодишь меня.

— Заранее даю слово считать это приключение самым необыкновенным из всех, когда-либо тобою испытанных.

Палтов позвонил, приказал вошедшей девушке подать самовар и, сев снова на прежнее место, начал:

— Вот что со мной случилось вчера. Поехал я вечером от нечего делать в Зоологический сад. Погода отличная, народу собралось много. В саду светло, как днем, хорошеньких пропасть, толпа такая нарядная, празднично настроенная. Но мне было скучно. Потолкался-потолкался, однако вижу, мне не веселее, а еще хуже стало. Поеду-ка, думаю, лучше домой. Вышел я из саду и тихонько иду себе. Ехать мне не хотелось, и я решил пройтись. Но не успело это решение окончательно созреть в моей голове, как поравнялся я с дремавшим извозчиком. Он вдруг встрепенулся и сказал:

— По пути, барин. Довезу, недорого возьму.

— Да может быть, не по пути? — говорю я.

Извозчик повеселел и, усмехаясь, сказал:

— По пути, верно знаю, по пути. Садитесь, сделайте милость.

Я сел. Красноватый свет фонарей полосами падал на мостовую и освещал толстые стволы деревьев и зеленые перекладины барьера. Позади раздался звучный топот копыт и мимо меня пронеслась легкая коляска на резинах с парой горячих коней. Красивая молодая барышня мельком взглянула на меня. От меня не ускользнула ее насмешливая улыбка, и я успел разглядеть тонкую и стройную фигуру незнакомки.

— Вот, догони! — вырвалось у меня невольно, и я указал извозчику на удалявшийся экипаж. Тот принялся нахлестывать свою клячу, но я скоро догадался, что на ней далеко не уедешь. Мысленно я обозвал себя мальчишкой и приказал извозчику не гнать лошадь. В самом деле, не глупо ли было преследовать неизвестную особу. Если это порядочная девушка — я уверен, что она девушка, — это ни к чему бы не повело, если нет, — это повело бы к тому, что мне было отлично известно и что в данный момент не представлялось мне вовсе заманчивым. Так рассуждал я. Но представь, в конце аллеи, ведущей к Троицкому мосту, я вдруг замечаю у фонаря экипаж моей незнакомки. Едва я поравнялся с ней, она обернула ко мне смелое и прекрасное лицо и с властным оттенком в голосе сказала, похлопывая затянутой в перчатку ручкой по сиденью своей коляски:

— Бросьте вашего извозчика, садитесь сюда.

— Можешь себе представить мое изумление или, скорее, недоумение?

— Действительно, не совсем обыкновенное приключение, — произнес, закуривая папиросу, Гординский, — хотя следует прежде узнать, что было дальше.

— Слушай. Я недолго колебался, отпустил своего извозчика и пересел к ней. Коляска помчалась. Только теперь я мог хорошо разглядеть ее. Она была молода и очень хороша, В ней была какая-то пленительная свежесть и нежность. Ленивые, сладострастные, восточные глаза ее мерцали бархатным светом. Длинные брови были немножко подрисованы, но сами по себе они были такого тонкого рисунка и так изящно надломлены, что не нуждались в этом. Она была стройна и высока, по крайней мере, наши головы находились на одном уровне, и мне казалось, что от щек ее веет зноем и что мелкие кудри вокруг ее лба завились сами собой от этого внутреннего огня.