Генерал-лейтенант Самойлов возвращается в детство - Давыдычев Лев Иванович. Страница 38

— Я могу уйти? — еле слышно выговорил Вовик.

— Не смею вас задерживать, — с сожалением сказала бабушка Ирина-Ирэна, — но позвольте один вопрос? Что она вам насочиняла про свои, извините, дурацкие бантики?.. Так вот вам правда о них! Каждое утро она заставляет меня проводить это нелепое мероприятие! Чтобы потом врать, что мне это приятно!

Вовик начинал предчувствовать, что разговор вполне может оказаться бесконечным, но уйти не мог и пролепетал:

— Она же воспитанная…

— О-о-о! — простонала бабушка Ирина-Ирэна, хотела пошатнуться, но, видимо, раздумала. — Она, к вашему сведению, бедняга вы несчастная, прикидывается таковой.

— Но ведь Вероника…

— Какая Вероника?! Эта Ве-ве-ве? Да Верочка она обыкновенная!

— Хватит! — чуть ли не завопил Вовик и совсем еле слышно добавил: — Не надо…

— О, как я вас понимаю! — с громадным сожалением воскликнула бабушка Ирина-Ирэна. — Как я вас хочу пре-дос-те-речь! Прочь, прочь, прочь от неё!!! Берегитесь! Она залжёт вас! Бегите от псевдовоспитанной девочки Вероники! Спасайтесь от коварной девочки Верочки!

Конечно, Вовик и сам был горазд соврать при случае, и ловко, но он не подозревал, что вранье может быть таких размеров, как Вероникина-Верочкина ложь. Он и верил и не верил бабушке Ирине-Ирэне.

Вот так-то и бывает в жизни, уважаемые читатели: когда сам подвираешь, других обманываешь, и если это у тебя получается довольно неплохо, ты, конечно, доволен… А вот когда тебя самого оставят в дураках, тебе это не нравится!

И Вовик спускался по лестнице оглушенный, опустошенный, с больной головой. Он до того ничегошеньки не соображал, что опустился на ступеньку, не знал, куда идти, зачем, для чего, а перед глазами у него мелькали разноцветные бантики, насмешливо мелькали, издевательски… Он пришёл к ней, сопровождать её, а она ушла к Робке-Пробке, который хотел захватить ее…

Опять у Вовика разболелась голова, ноги ослабли, но он заставил себя встать, потому что уже замёрз, и усилием воли запретил себе снова опуститься на ступеньку. Ведь самое ужасное, просто сверх-сверх-сверх-ужасное, состояло в том, что ему хотелось увидеть эту лгунью Веронику-Верочку! [8] А она, вся голова в разноцветных бантиках, ушла к Робке-Пробке…

Вовик и не заметил, как спустился с лестницы, вышел из подъезда и сел на скамью, опять абсолютно ничего не соображая, даже не пытаясь осознать, где он находится, что с ним стряслось и что надо делать. Он понимал только одно: у него большое-большое-большое горе, какого он ещё ни разу не знал в жизни… И он уже не испытывал высокого и прекрасного чувства к той, которая его безжалостно обманула, а просто страдал…

И даже когда напротив опустился на скамью Илларион Венедиктович, Вовик не сразу сообразил, где он видел этого человека, а когда узнал генерал-лейтенанта в отставке, тоже не сразу понял, что ему от этого человека требуется.

А Илларион Венедиктович сидел, бессильно расставив колени, низко опустив голову, упершись руками в скамью, словно боясь упасть на землю. Ему не просто хотелось пить, его мучила страшнейшая жажда, такая страшнейшая, что, казалось, внутри у него всё пересохло и раскалилось.

— Пи-и-и-и-ить… — прохрипел он. — Пи-и-и-ить… быстро… прошу… пи-и-и-ить…

Вот тут у Вовика хватило соображения бегом взлететь по лестнице, сказать открывшей дверь Анастасии Георгиевне, что там, внизу, у подъезда, плохо одному человеку, что он быстро просит принести попить.

Когда Вовик мчался обратно, перепрыгивая через несколько ступенек, с графином в одной руке и со стаканом в другой, боялся, как бы… как бы… как бы… Но всё обошлось благополучно, и, главное, к Вовику вернулась способность соображать.

Только выпив, буквально влив в себя, почти не глотая, четыре стакана подряд, Илларион Венедиктович не скоро и нелегко отдышался, сказал всё ещё хриплым голосом:

— Вот спасибо, Вовик. Если бы не ты… Ну просто спас меня… Такая жуткая жажда… — Он уже медленно, наслаждаясь каждым глотком, постепенно выпил весь графин и сказал своим обычным голосом, только тихо: — Понимаешь, полакомился сверх меры малосольными огурчиками и… Ну, здравствуй, Вовик… Что же ты вчера подвёл меня?

— Извините, проспал, — признался Вовик. — Я вас вчера целый день искал, но попали мы в вашу старую квартиру.

— За честный ответ благодарю. Но всё-таки… Между нами говоря, я оч-чень расстроился.

— Так ведь я тоже!

— А если я назначу тебе встречу на завтра и опять на семь ноль-ноль?

— Пожалуйста, пожалуйста! — обрадованно воскликнул Вовик. — Я… я… — он тут же смутился. — Мне сегодня надо с вами посоветоваться. Понимаете, тут один тип решил организовать банду…

— Знаю, знаю… — повергнув Вовика в полнейшее недоумение, задумчиво проговорил Илларион Венедиктович. — Робка-Пробка. Он же Робертина. Внук моего старого боевого друга, тоже генерал-лейтенанта. А ты что, собираешься в эту банду вступать?

— Да нет, нет! — отмахнулся Вовик. — Тут целая история получилась. Они хотели одну девочку похитить, просить за неё выкуп, а она просила меня сопровождать её, вступить в неминуемую жестокую драку с бандитами, а оказалось, что она сама дружит с Робкой-Пробкой. Вот я и не знаю…

— Ты отнеси графин и стакан, — сказал Илларион Венедиктович, — я что-то себя неважно чувствую. Проводишь меня домой, и по дороге мы всё обсудим. Девочку эту не Вероникой зовут? Точнее, не Верочкой?

Вовик так и плюхнулся на скамью, едва не выронив из рук графин и стакан, оторопело спросил:

— Откуда вы всё знаете?!

Илларион Венедиктович загадочно улыбнулся и довольным тоном напомнил:

— Отнеси посуду. Не забудь поблагодарить от моего имени. И не задерживайся, пожалуйста. Мне что-то оч-чень не по себе.

Едва Вовик вошёл в квартиру, как услышал плачущий голос Анастасии Георгиевны:

— Вы опытный злодей и в принципе, понимаете, в принципе, истязатель пожилых людей!

— Да помилуйте… — звучал в ответ виноватый и растерянный голос Григория Григорьевича.

Вовику бы не входить в комнату, а оставить графин со стаканом прямо тут, в прихожей на полу, и убежать, бегом убежать! Но ведь Илларион Венедиктович просил от его имени поблагодарить за воду! Бегом убежать нельзя было ещё и потому, что не мог же он оставить Григория Григорьевича в тяжелом положении. Вот сейчас он быстренько узнает, в чём там дело, и…

И он вошёл в комнату, и увидел уже знакомую для него картину: Джульетточка на руках Григория Григорьевича млеет от удовольствия, они ласкаются, понимающе переглядываются… А вокруг них, не обращавших на неё ни малейшего внимания, передвигалась плачущая Анастасия Георгиевна и то просила, то требовала, то приказывала:

— Верните мне мое сокровище! Отдайте мне мою радость! Не лишайте меня самого близкого существа! Коварный человек, прислушайтесь к своему сердцу! Может, в нём есть хотя бы капля жалости! — Увидев Вовика, она чуть ли не обрадовалась, но голос её зазвучал ещё плачевнее: — Помогите мне, милый мальчик! Сбегайте, пожалуйста, в отделение милиции! Оно недалеко, за углом! Я звонила, но по телефону никак не могла доказать, что здесь происходит вопиющее ограбление! Хуже — здесь происходит похищение!

— Ничего я не граблю, никого я не похищаю, — смущенно и виновато пробовал остановить поток её слов Григорий Григорьевич. — Если хотите, идёмте в милицию вместе, втроем. Вы, я и она! И учтите, я ни в чём не грешен. И Джульетточка сама благодарна мне за излечение и за мои чувства к ней.

— Какие у вас могут быть чувства, кроме низменных?!

— Воз-вы-шен-ны-е!

Хотел Вовик сказать несколько слов Григорию Григорьевичу и уйти, но Анастасия Георгиевна крепко взяла мальчишку за руку одной рукой и, другой рукой показывая на собаченцию, заговорила уже совсем рыдающим голосом:

— Посмотрите на неё! Что она может понимать, маленькая и миленькая? А он зачем сегодня вломился сюда? Кто его звал? Кто просил? Кто разрешил? Неужели у него нет хотя бы остатков совести? Да он просто запугал её своей кастрюлей!