Портрет незнакомца. Сочинения - Вахтин Борис Борисович. Страница 113

Вот учитывая то обстоятельство, что люди привыкают к ньюспику, смиряются с ним, научаются даже говорить на нам (иногда охотно, иногда поневоле, иногда для «лучшего взаимопонимания» с Джонсами); что, далее, язык тут — пункт важнейший, о чем свидетельствует хотя бы тот факт, что именно писатели (а не, скажем, художники или композиторы) в КНР были главным объектом гонений и контроля со стороны маоистов (сдается, почти все политические массовые кампании, включая «культурную революцию», начинались с нападения на литературу и литераторов); что, наконец, статья Джонса именно в силу широко распространившейся привычки и терпимости к подобного рода публикациям может показаться разумной, а кое в чем и «прогрессивной»; вот все это учитывая, стоит немного времени и места уделить этому документу, этому символу веры, этому яркому симптому болезни Джонса и ему подобных.

Главное утверждение нашего свидетеля: Джонстаун — величайшее и высочайшее достижение рода человеческого: «нет ничего, что могло бы так удовлетворить человека»; жизнь в нем доводит творческие способности каждого до предела; в нем «самое лучшее» питание; люди в нем нашли всю полноту жизни, старики счастливы, детишки играют; люди в нем предельно раскрыли себя и познали счастье; царят мир и безопасность… Есть еще много прекрасного, хотя и не достигшего еще максимума совершенства: «очень высокий уровень профилактической медицины»; таланты процветают; высокий уровень человеческих взаимоотношений и взаимное доверие…

Погодите, скажем мы, ведь наш свидетель не раз утверждал, что в этот счастливый город засланы шпионы и провокаторы. Так как же совместить высокий уровень человеческих взаимоотношений, доверие и общность всех радостей и бед, если среди счастливых и доверяющих друг другу гнездятся тайные провокаторы, обманщики, цель которых это счастье порушить? И, заметьте, тайные провокаторы, значит, под подозрением находятся многие, а может быть, и каждый? Выходит, люди в Джонстауне одновременно и доверяют друг другу, имея решительно все и всегда общим, и подозревают друг друга? А разве можно доверять, подозревая?

В здоровом мире нельзя. В Джонстауне можно — ньюспик все терпит. Для него не существуют логика, здравый смысл, простота. Вероятно, Джонс объяснил бы это противоречие так: уровень человеческих взаимоотношений в Джонстауне высокий, несомненно и несравненно выше, чем не в Джонстауне, и доверие там тоже глубже, чем где бы то ни было, а вот не засылайте провокаторов — будет еще выше. Он, таким образом, вас, поймавших его на лжесвидетельстве, тут же подцепил бы на ньюспике — и вы почти наверняка стали бы с негодованием говорить, что никаких провокаторов не засылали и никакого отношения к засылающим не имеете. А ему только этого и надо: вот вы уже и перешли на ньюспик, потому что, ничего, ровным счетам ничегошеньки не зная ни о провокаторах, ни о засылающих, вы их существование все-таки допустили и о них заговорили, а о лжесвидетельстве, которое вот оно, тут, рядом, очевидное и наглядное, оно-то и обсуждалось, а не фантастические провокаторы, о нем-то вы и позабыли. Но если вы окажетесь настолько упрямым, что станете и дальше приставать с обнаруженными вами противоречиями в показаниях Джонса, то он эту полемику прекратит — и на вас обрушится неожиданно та смертная ненависть, та готовность убить, но вырваться, что бывает у загнанного в угол хищника. Вы столкнетесь с такой яростью и бескомпромиссностью, что от вас потребуется недюжинное мужество, чтобы не дрогнуть и, по крайней мере, не посторониться, выпуская зверя из угла, — ну, хотя бы пробормотав, что, может быть, вы не все тут понимаете, поскольку Джонстаун — явление в своем роде единственное, история опыта не накопила, да и вы, простой смертный, не о всем же можете судить… А тут выскочит рядом какой-нибудь Гэрри со своими бессмертными словами, что Джонстаун — «жемчужина, которую должен повидать каждый», что это «рай». И пиши пропало. Никто уже и не вспомнит в начавшейся кутерьме, как же это все-таки можно доверять, подозревая, и подозревать, доверяя…

Следующие момент в показаниях Джонса — враждебное окружение Джонстауна. Его город живет ради высших идеалов, и он — объект мстительных гонений. Враги — невидимые, беспощадные и коварные — прямо-таки душат город. Вождю приходится руководить славными действиями по защите его жителей от агрессии Соединенных Штате, он готов умереть во имя свободы города, он успокаивает тех, кто тревожится за судьбу Джонстауна — он готов бороться до конца, он полон решимости и бескомпромиссности, а враги, некие «они», «могущественное учреждение», рвутся к старикам и детям, чтобы над ними надругаться, засылают провокаторов; вот это уже не «они», а «какой-то человек», «какая-то группа», которые замышляют убить Джонса, заглушить его одинокий голос; здесь же мельком он говорит, что его хотят также запятнать и очернить…

Но, помилуйте, опять-таки что-то не вяжется в показаниях: с одной стороны, мир и безопасность, чувство защищенности от насилий, с другой — постоянный страх перед клеветой и агрессией, ежеминутное чувство опасности, тем более страшной, что непонятно, откуда она подкрадывается и кто именно угрожает. Получается, что люди одновременно чувствуют и безопасность, и опасность, что они и свободны от стресса, и испытывают стресс?

Здесь очень легко совершить чрезвычайно популярную ошибку, начав выпутываться из неразрешимого противоречия за Джонса. Удивительное дело, но образованность, что ли, приводит к тому, что нам невтерпеж порой помочь запутавшемуся и завравшемуся человеку свести концы с концами, словно нам то ли жалко, что он так заврался, то ли совестно, то ли мы чувствуем на его месте себя… Сказать бы, что вы заврались, Джим Джонс, извольте рассказать правду — нет, мы спешим думать за него, а ему-то только того и надо. Вот и здесь мы спешим ему помочь — может, Джонс хотел сказать, что чувство безопасности, поправка от гипертонии и отсутствие стресса имеются в поселении внутри, а опасность грозит извне? Может, он вообще не то хотел сказать?.. И выход из противоречий Джонса наш высокоразвитый ум находит без особого труда: ба, все же очень просто — если бы внешнего по отношению к Джонстауну мира не существовало вовсе, то и противоречие пропало бы! Видите, как легко наш развратный ум помог лжесвидетелю?

Нет, пора, кажется, усвоить и еще одну аксиому: нельзя думать за тех, кто несет в себе заразу, нельзя даже «просто так», предположительно конструировать за них доводы, аргументы; иначе говоря, нужно ставить точку там, где они оказались разоблаченными — не боясь их бессильной ярости, не боясь этого противостояния воль. А в данном случае точка простая; Джонс врет, потому что чувствовать одновременно себя в опасности и безопасности невозможно; следовательно, в Джонстауне существует страх, а с ним рядом — ненависть и насилие.

Именно страх жил в глазах каждого без исключения китайца, с которым я встречался в Китае во время «культурной революции». Иногда человек словно забывал о страхе, шутил, смеялся, рассказывал о своих детях, о работе. И был он тогда внешне как бы вполне нормален… Но приближался другой человек — и мой собеседник менялся, менялся для неопытного наблюдателя неуловимо: настораживался, в словах становился разборчив, подбирал их со старанием. Никогда не забуду, как в музее пожилой профессор показывал мне, действительно, замечательные сокровища китайской традиционной культуры, а рядом шли, как стражники, хунвэйбины и записывали его слова — наверно, для обсуждения потом их идеологической выдержанности. Профессор, превосходный знаток китайской истории, внешне ничем не выдавал своего страха, но страх жил в его глазах, и слезы затуманили их, когда он прощался со мной и другими пришельцами из внешнего мира и оставался снова во власти насильников.

Мао мог быть доволен — этот специалист, несомненно, наслаждался спокойной и безопасной старостью, полноценно трудясь на благо общего дела. Так и шли по залам музея рядышком страх и насилие…

Следующее важное место в показаниях Джонса — равенство. Он и начинает с картины дружного радостного труда, в котором все равны. Вот как они с песней и шутками передают друг другу ведра, поливая общее достояние. Вот он свидетельствует: ничто не может принести человеку большего удовлетворения, чем жизнь в коммуне, в сотрудничестве, когда все общее, когда человек не живет ради самого себя, когда его ценность определяется тем, что он делает для других, когда богатства поделены справедливо, руководители трудятся наравне со всеми, когда все общее, господствует коллективизм и одновременно полно раскрываются способности каждого, когда все делятся друг с другом всем: словом, не то раннехристианская община, не то буколический сельскохозяйственный кооператив, Все равны — старики, дети, население, коллеги, «мы»…