Портрет незнакомца. Сочинения - Вахтин Борис Борисович. Страница 118

Этой аксиомы, печальной и, казалось бы, такой восточной, дохристианской, неевропейской, Краузе и не знал.

Легко себе представить, как мог бы выиграть Джонс в глазах общественности от статьи Краузе, от рассказов Райяна, не допусти он покушения на конгрессмена в Джонстауне, убийств в Порт-Кайтума! Ведь публикация Краузе настолько бы запутала дело, что неизвестно, удалось бы его когда-нибудь и вообще распутать! А какое множество тех, кто считает цели Джонса благородными и оправданными, кинулось бы еще пуще мутить воду вокруг Джонстауна, славить Джонса — ведь цели-то какие светлые — оспаривать и опровергать его критиков, потом, глядишь, посещать Джонстаун и находить там, разумеется, искомое, ну, не без отдельных, конечно, недостатков, да где их нет? Сколько таких вот сторонников благородных целей побывало в Китае в 1966–1976 годах! Сколько свидетелей там обманули и каких! Ян Мюрдаль, Гаррисон Солсбери, Джон Гэлбрейт, Альберто Моравиа. И чета Стронгов… И представители комитета обеспокоенных (нет, не положением в Китае, а клеветническими о нем слухами) востоковедов… И никто не содрогнулся, не закричал от ужаса, не поднял тревогу, а наоборот, засвидетельствовали дружно, что происходят там положительные процессы, хотя и не без отдельных, вполне понятных и легко объяснимых недостатков, что экономика «работает», «новый человек» успешно воспитывается, мещанством «потребительского общества» и не пахнет… А сейчас, когда уже даже официальная китайская печать иногда называет это десятилетие «средневековым адом» и «фашистским строем», рассказывает о страшных концлагерях, тюрьмах, застенках, о том, что все жили (сейчас уже не живут…) в страхе, что в Сычуань, житницу Китая, приходилось ввозить зерно и т. д. и т. п., что все «очевидцы» и посетители, которые могли говорить с кем угодно (кроме кой-кого) о чем угодно (кроме кой-чего), бывать где угодно (кроме кое-где), словно воды в рот набрали и молчат упорно, твердо, словно совестно им, что их обманули… Так ведь не хотели бы быть одураченными, так и не одурачились бы! Ведь спроси любого из этих образованнейших, гуманнейших людей Запада про цель и средства, так любой объяснит, что цели известны всем людям и всегда были известны, вот уже тысячи лет никто никаких новых целей не придумал, а только средства к их достижению разные, о средствах и спор идет, в средствах вся суть и заключается… Объяснят, прекрасно объяснят, лучше нас с вами, и тут же во имя благородных целей не то, чтобы одобрят вслух (впрочем, иные и вслух одобрят, не постыдятся), но как бы не заметят в Китае ни террора (не их же запугивают), ни пыток, ни убийств, а если и заметят, то как-то без выводов для себя лично, без раскаяния за соучастие — ведь это, как ни крути и ни отмахивайся, а соучастие в преступлении, не преследуемое, конечно, юридически (ну не заметил человек преступлений, ну не видел, не доглядел, что ж с него возьмешь), но подлежащее самой строгой нравственной оценке. Трудно удержаться, не погрешить на них: а не владели ли такими терпимыми к маоизму западными интеллектуалами эмоции, может быть, не до конца им понятные, но незаметно толкавшие их защищать маоизм, закрывать глаза на его сущность? Но вот беда — не каждый, как Краузе, получил личный, на собственной шкуре испытанный урок, хотя, увы, даже это иногда не помогает…

Да, мог бы, на первый взгляд, выиграть Джонс, окажись он потерпеливее да потверже. Но нет, думаю, что так только кажется, что все-таки докопались бы до сути жизни в Джонстауне и довольно быстро эти назойливые, пронырливые репортеры, вечно сующие нос, куда не надо… Да и в самом Джонстауне могли пойти всякие там нежелательные для «живого бога» и «отца» процессы… Вот из Джонстауна за спиной конгрессмена вон сколько на волю вырвалось народу. Стало быть, каждый раз, как кто чужой явится, пусть даже симпатизирующий, так кого-то и отпускай? Нет, Джонс понял, пожалуй, верно, что случилось непоправимое, что начало его свободное царство-государство погибать, разваливаться.

В пять часов пополудни Джонс через радиоточки, установленные в поселке, стал созывать всех к павильону. Пока коммунары торопливо собирались, Джонс говорил Гэрри и Лейну:

— Мне страшно… Вы не знаете кое-чего… За предателями кто-то погнался, погнались те, что меня беспредельно любят… Я не знаю, они могут ради меня прикончить беглецов, сбить самолет… Мне страшно — это бросит на меня тень, но они это делают из преданности мне, холодной верности…

Лейну и самому стало страшно — он-то кое-что знал о планах Джонса на случай провала… Гэрри вроде бы не знал, но и ему стало очень не по себе и захотелось поскорее отсюда выбраться — ему, который, напомню, публично называл Джонстаун «жемчужиной, которую должен повидать весь мир» (впрочем, и выбравшись оттуда, он назвал Джонстаун «благородным и прекрасным экспериментом»)…

— Вам тут опасно оставаться, — сказал Джонс юристам. — Народ очень возбужден отъездом предателей, как бы и вам не попало…

По его приказу двое молодых вооруженных (вообще огнестрельного оружия появилось как-то сразу очень много) людей отвели Гэрри и Лейна в дом для гостей и встали у дверей…

Дальнейшее произошло так быстро, свидетелей осталось так мало, что восстановить последующую сцену во всех ее многочисленных и страшных подробностях, видимо, невозможно.

Когда все собрались у павильона по призыву Джонса, который кричал что-то о «белой ночи» и тревоге, вождь объявил, что сейчас самолет Райяна рухнет с неба, потому что верный человек пожертвует собой и, погибнув сам, взорвет его. Но тут из Порт-Кайтума вернулись налетчики (наверно, у них не было четких инструкций) и что-то доложили Джонсу. Тот закричав в микрофон:

— Конгрессмен мертв, журналисты тоже! Солдаты гайянских сил обороны будут здесь уже через 45 минут! Нам осталось только выполнить свой последний революционный долг и в знак протеста против расизма и фашизма покончить с собой! Я объявляю белую ночь! Умремте же с достоинством и мужеством!

Лэрри Шэкт, человек с медицинским образованием и очень «передовыми» взглядами, уже приготовил страшное зелье в огромном металлическом чане — смесь клубничного сиропа, обезболивающих средств, транквилизаторов и цианида соли синильной кислоты.

Кто-то попытался убежать — его схватили телохранители Джонса и заставили вернуться. Какая-то восьмидесятилетняя старушка умудрилась спрятаться. Другая плохо себя чувствовала и осталась в постели — ее не хватились. Повар Стэнли Клейтон сообразил, что на сей раз дело и впрямь может дойти до самоубийства — прежде Джонс часто подвергал членов своей секты проверке, объявляя «белую ночь» (массовое революционное самоубийство) и заставляя подданных выпить якобы отравленный напиток, а потом успокаивал их, что это было всего лишь «тренировкой». Понял потому, что раньше в таких случаях поваров оставляли на кухне готовить еду, а на сей раз вооруженный охранник пришел и за ними. Клейтон ухитрился как-то скрыться. Удалось бежать и еще одному, которого медсестра послала за стетоскопом (зачем он ей понадобился?), а он не долго думая удрал в джунгли.

Кто-то возбужденно говорил Джонсу, что умереть-то готов, но что же будет с миром без его, Джонса, указаний и руководства?

Джонс сидел на своем «троне» — деревянном возвышении, над которым красовались лозунги: «Кто забывает прошлое, тот обречен пережить его снова» и «Свобода там, где дух Владыки» (под «Владыкой» подразумевался сам Джонс). Но вот он вскочил и закричал снова:

— Умрем все до единого! Если вы любите меня так, как я люблю вас, то давайте умрем вместе! Все равно нас вот-вот погубят внешние враги!

Он производил впечатление совершенно безумного человека. Толпа какое-то время колебалась. Потом потихоньку люди стали подходить за своей порцией яда…

Сначала младенцев, подносите маленьких! — командовал Джонс.

Завтра он всех нас воскресит, — повторял кто-то, — сегодня умрем, а завтра восстанем, воскреснем…

Охранники выхватывали детей у колеблющихся родителей и подносили к чану, где медсестры шприцами вбрызгивали им яд в горло.