Портрет незнакомца. Сочинения - Вахтин Борис Борисович. Страница 20

Абакасов оглянулся на стенку и сказал:

— Надо перекрасить.

— Вы чудак, — сказала Елена Петровна.

— Не думаю, — сказал Абакасов. — Пожалуй, совсем нет.

— Совсем да, — сказала Елена Петровна.

В комнате Елены Петровны сидело много народу, сплошь мужчины, и смотрели телевизор. Голубые люди в старинных костюмах рубили, травили, резали друг друга, раздирая дрожащий экран перекошенными лицами и трагическими словами, потому что это был Шекспир, и голубое мерцание лилось, как волны, в полумрак комнаты, наполняя ее электричеством и кровью. В голубом потоке белели полные руки Елены Петровны и жаркой медью отливали лица мужчин. А потом на экране все уменьшилось чрезвычайно, и вдали копошились, угомоняясь, умирающие, и под трубный глас вошел к ним кто-то новый и свежий, чтобы возвестить над трупами продолжение жизни.

Хозяйка зажгла свет, и лица зрителей, только что налитые кровью в полумраке, снова стали заурядными лицами со следами повседневной жизни, следами плохих лезвий для бритья, геморроя, табака и возраста, дел, денег, детей и планов на счастливое будущее. Абакасов удивленно смотрел на них попеременно в поисках только что виденного и не находя. «И в голубой нельзя, — пробормотал он, — и в белый».

А в комнате пошел разговор, ненужный и нудный, как морская качка, — умный пошел разговор.

«Может быть, обесцветить? — бормотал Абакасов. — Но разве дело в цвете?»

— Что? — спросил его один из гостей. Абакасов взглянул на него — и вдруг увидел: за синевой щек и зеленью глаз, за темной пашней морщин, пшеничным полем волос и склонами висков встает раскаленное солнце, и отсвет его течет в ручьях красной крови за всей этой красотой. Потрясенный, смотрел Абакасов на невиданное им прежде зрелище, на человека смотрел, улыбаясь от растущего восторга и удивления, пока человек не обиделся и не повернулся к нему затылком, похожим на ежа.

Конечно, и про тебя могут сочинить всякое, вроде как про Синюю Бороду, и, конечно, волосы дыбом встают, как вообразишь, но все-таки каждое утро и каждый час и миг в тебе восходит солнце, хоть ты, может, не замечаешь, и не надо ничего ни отмывать, ни перекрашивать, а только всматриваться и вникать.

10. Щемилов у Абакасова

— Я первый раз в жизни пью, потому что я вас уважаю, — сказал Абакасов.

Они сидели у Абакасова, и Щемилов рад был теплу, еде и возможности выпить, а Абакасов смотрел на него вдохновенным взглядом, потому что ему и в голову не приходило, что такое бывает не в книгах, а на самом деле.

— А вы ешьте, — сказал Щемилов, улыбаясь.

— Я вам все хочу рассказать, — сказал Абакасов. — Потому что я вам верю. Вы очень большой, но вы не циклоп.

— Мне шестьдесят лет, — сказал Щемилов, — а я еще не видел, чтобы получалось все рассказать.

— Где вы живете? — спросил Абакасов. — Я к вам приду.

— Пока что нет у меня жилья, — сказал Щемилов.

— Адрес какой, где прописаны?

— Нигде пока.

— А почему?

— Сам не знаю, — сказал Щемилов. — Так как-то получилось. Не позаботился, наверно.

— Теперь вы будете жить тут, у меня, — сказал Абакасов, уронил голову на руки и заснул.

Щемилов поднял его и положил на постель, потом раздел и накрыл одеялом.

— Женщины тебя растили, женщины, — сказал он спящему.

В дверь постучали, и вошла Елена Петровна.

— Здравствуйте, — сказала она, застенчиво потупив взгляд. Блестящий карий глаз Щемилова мгновенно проклюнул ее, и старый скульптор сказал галантно:

— Приветствую тебя, исчадие маленького ада!

— Почему вы так назвали меня? — спросила Елена Петровна, подходя поближе к Щемилову.

— Потому что великая тайна сокрыта в груди францисканского монаха, совратившего блудницу на путь истинный, — ответил Щемилов.

— Вы, наверно, пьяны? — спросила Елена Петровна и не стала подходить еще ближе.

— Русская женщина большая-большая, — стал напевать, чуть раскачиваясь, Щемилов. — А японская женщина маленькая-маленькая.

Елена Петровна поглядела на Щемилова с некоторым сомнением и даже испугом, а он закружился по комнате и продолжал напевать, взмахивая руками:

У русской женщины нога большая-большая,

А у японской женщины нога маленькая-маленькая.

У русской женщины грудь большая-большая,

А у японской женщины грудь маленькая-маленькая.

— Такие вещи нехорошо говорить даме при первом знакомстве, — сказала Елена Петровна и попятилась к двери. Щемилов закружил вокруг нее, потом остановился над ней, наклонившись, бешеные глаза его, казалось, прикоснулись к глазам Елены Петровны, и свистящим шепотом он продолжал:

У русской женщины задница большая-большая…

— Ай! — не выдержала Елена Петровна и выскочила из комнаты.

— А у японской женщины — маленькая-маленькая, — спокойным голосом сказал Щемилов и сел к столу.

Абакасов застонал, Шемилов поправил на нем одеяло.

— Спи, отважный человечек, — сказал он тихо. — Я прикрою тебя крылом, пока ты не выздоровеешь от мозговых болезней и словесной каши, которой перекормили тебя умные люди.

11. Выставка Щемилова

И вот для Щемилова в виде приятности и чтобы поддержать устроена была выставка его произведений в квартире у Николая Ивановича, друга Щемилова еще по школьной скамье, и многие приходили посмотреть, и Абакасов тоже пришел удивляться, стесняясь своей внезапной любви к человеку-орлу.

Удивляться потому, что как это человек решился и сделал, не имея полной уверенности, что все до конца обдумал. И не знал Абакасов, что недалек уже конец, а если бы знал, то разбилось бы его влюбленное сердце.

Щемилов кружил среди своих сочинений на темы нашего повседневного бытия в его вечном значении, среди созданий своих из чего попало — из папье-маше, из дерева, бутылок, тряпок, консервных банок и прочих отходов, которые называются обычно мусором и которыми пользовался скульптор, не имеющий ни денег, ни мастерской, а только руки и голову на плечах.

— Вот он, вот он! — кричал Щемилов, выхватывая из числа своих созданий какое-нибудь одно — шарик, обтянутый посеребренной тканью с двумя точками-глазами, например. — Вот он, герой нашего времени, наших президиумов, принц-бюрократ, тунеядец с серебряным черепом. Вот его крутость, его ледяная пустота. А где же твои пухлые ручки, которыми ты пошлепываешь, аплодируя своему сиятельству? Это поверхность твоя, только поверхность, а вот и нутро твое — вот ты, оказывается, какой за безобидной серебряной крышкой!

И Щемилов вытаскивал на свет Божий маску с дырками вместо глаз, с клыками, а дырка была прикрыта пенсне, а под клыками была бабочка галстука.

Маски, головы и группы вертелись в хороводе, подгоняемые гортанными вскриками Щемилова. Распалась квартира Николая Ивановича, слетел потолок, лепестками упали стены, и вот уже над Россией понеслись в вихре эти создания, приземляясь то здесь, то там, то пророком редкой красоты, вывернувшим ладони навстречу счастливому будущему, то в марше идущим туловищем без головы с огромными ручищами, то благостным постным ликом, бородка клинышком — он, конечно, очень хочет всяких там политических свобод, но ему и так неплохо, он подождет, не беспокойтесь; то старушкой в деревне, присевшей на пенек, и пень выбросил ветку-руку в небо за милостыней, в деревне, навсегда и бесповоротно выпавшей из всеобщей истории; то пучеглазым палачом в массовом застенке. То лицо-хамелеон, то лицо-наполеон, то сытость, то святость, то трусость, то глупость — все они кругами неслись над Уралом и Таймыром, над Сувалками и Памиром, над Тулой и Верхотурьем, над Магаданом и Краснодаром, над степями и реками, над кранами и тракторами, как ангелы неслись, как воронье, с карканьем, сверканьем, стонами и спорами.