Портрет незнакомца. Сочинения - Вахтин Борис Борисович. Страница 66

— Я пить не буду, — твердо сказал Афанасий Иванович.

— Что ли, гости мои вам не нравятся? — спросила Горюнова.

— Что же врать умным людям, — горько усмехнулся Афанасий Иванович, — необычная для меня компания…

— Мои друзья, — сказала Надя.

— Я пойду, — встал Афанасий Иванович, не имея уверенности, что его выпустят.

Верзилы ждали, что скажет Надя, не двигаясь с места.

— Вольному воля, — сказала та. — Жаль, что не посидите с нами на прощанье… Ведь вы, кажется, Афанасий Иванович, решились наконец с завтрашнего дня не видеть меня?

— Я, — подчеркнув это «я», сказал Таратута, — вел и веду себя, Наденька, естественно…

— Куда ж естественней! — Надя встала, глаза ее загорелись, заговорила она вдруг со скрытым бешенством. — А кому без любви эта ваша естественность нужна?! Насмотрелась я на вашу естественность, благодарю покорно! Скольких, скольких такие вот, как вы, естественники одурачили, что любви никакой и вовсе нет! Веня, скажи ему, есть любовь на свете или похоть одна и осталась?

— А как же, есть, — кивнул Веня.

— Гриша! Есть любовь или только переспать надо человеку? Скажи ему!

— Да он знает сам, — смущенно сказал Гриша.

— Я, Надежда Платоновна, никогда любви не отрицал, — рассердился Афанасий Иванович. — Вопросы твои, Наденька, для детского сада, извини! Азбучные! Вел я себя и веду именно естественно, так, как всякий вел бы себя на моем месте! Да не публично же нам объясняться, в конце концов!

— Наедине хотели бы, да? — почти шепотом сказала Горюнова. — Случая прежде не было, да? Часами здесь с глазу на глаз не сиживали, в антрактах по фойе не хаживали, да? Или вы на сегодняшний вечер главное объяснение отложили, естественный вы человек?

— Ты где их прятала-то, в соседней комнате? — Афанасий Иванович всегда знал, что лучший вид обороны — наступление. — Телохранителей-то своих?

— Мы там в карты играли, — всунулся в разговор Веня.

— Молча, чтобы не мешать… А тут шум слышим — отчего, думаем. Надо поглядеть. А что — помешали тебе разве, друг дорогой?

— Почему вы мне «ты» говорите? — взъелся Афанасий Иванович.

— Извините, привычка… Так помешали или нет? Просим ясность внести, а то беспокоимся мы…

— Что же молчите-то, Афанасий Иванович? — уже спокойнее спросила Надя. — Может, стыдитесь правду ответить? Или, в естественности своей, опять прикидываете в уме, что повыгоднее сказать?

— Как ты смеешь так говорить со мной? — укоризненно и сокрушенно спросил в свою очередь Афанасий Иванович.

— Что же делать мне, непонятливый вы человек, если я вас всего-то всего, до последнего винтика понимаю! — горестно и вдруг как-то совсем по-бабьи заголосила Горюнова. — Если постигла вас, дни и ночи о нас с вами размышляя, лучше, чем себя, так что знаю всегда, о чем вы думаете, о чем молчите, что во сне видите! Постигла и мучаюсь из-за вас, что такой сокол мог бы получиться ясный, такой царевич ненаглядный, такое земли украшение, а затем и такой отец детям нашим, если бы не искривил сам же, сам, вот от чего выть-то хочется, — сам! — душу свою, если бы поверил в любовь и доверился любви!

Такой ее Афанасий Иванович еще не видел и сейчас не спускал с нее глаз, любуясь и плохо понимая, что там она такое несет, но вновь исполняясь надеждами на благополучный исход сегодняшнего вечера — на миг померещилось ему, что прогонит она этих алкашей и бросится к нему на грудь…

— Ну, надо же! — не меняя интонации, продолжала Горюнова. — И в эту, решительнейшую минуту не слышите вы меня! Прямо оглохший какой-то! Ну как, как, Афанасий Иванович, могу я вашей быть после этой бутылки-то шампанского, не говоря уже о прошлом, более далеком, пусть я бы это прошлое и забыла?

— Не все же его и помнить, — пробормотал Афанасий Иванович, и тут впервые в глубине его души шевельнулось предчувствие какого-то большого несчастья, угрожающего ему, — очень неприятное предчувствие, от которого во рту появилась терпкая горечь. Он ослепительно ясно понял наконец, что сегодня ничего у него не получится, а может, и никогда не получится, и это понимание вызвало в нем не только ужас, как он ожидал, а почему-то и облегчение.

Тем временем Гриша взял шампанское, понюхал вылил немного на ладонь, лизнул, опять понюхал и вдруг вскочил, держа бутылку, как гранату.

— Ведь вы шампанское это заранее изготовили, Афанасий Иванович, — Надя движением ладони приглашала Гришу сесть, — заранее! Ваши на сегодняшний вечер планы я, конечно, еще вчера, когда вы не позвонили после пьянки, поняла, но бутылки этой я от вас все-таки не ожидала — вон, пригубила даже, настолько себе не поверила! Да сядь ты, Гриша, Христа ради!

Она и не глядела на мясника, но угадала точно, что пора того остановить, — Гриша через мгновение кинулся бы на Афанасия Ивановича, да и Гоша уже вцепился обеими руками в столешницу, готовый вскочить. Только Веня сидел спокойно, внимательно слушал и следил за движениями всех.

— Что ты туда подсыпал, гад? — спросил Гриша у Афанасия Ивановича.

— Не яд, не бойся, — ответила за того Наденька. — Афанасий Иванович, ребята, все-таки не злодей…

— А кто же он получается, Наденька? — возразил Гриша.

— Кто? Да просто глупый, Гриша, неужели не видишь? — сказала Горюнова.

Да, в эту минуту не был Афанасий Иванович похож ни на Аристотеля, ни на Филона Александрийского, ни даже на Бернарда Шоу. Лицом его настолько овладели растерянность и недоумение, что рот незаметно для него открылся. Он переводил взгляд с Наденьки на бутылку и обратно, не замечая больше ничего — даже угрожающих движений Гриши и Гоши.

Не знаю точно, но мне сдается, что в эту-то минуту Афанасий Иванович и сломался… Удивляюсь, как Надя не почувствовала этой в нем перемены, — может быть, потому, что он вдруг молча пошел из комнаты прочь, двигаясь, как слепой, и даже больно ударившись плечом о косяк двери. Впрочем, она, конечно, поняла бы, что с ним происходит нечто неожиданное, если бы не обычная для него театральность движений — привычка, от которой, согласитесь, человеку не просто избавиться, если вообще можно с ней расстаться в сорок-то лет. Молча он и ушел, оставив всех, кроме Наденьки, в очень хорошем и смешливом настроении.

Впервые в жизни Афанасий Иванович не спал ночь совершенно, даже не раздевался, а то лежал на постели, то вскакивал и ходил по комнате. Ни свет, ни заря он стал звонить Горюновой, но там трубку не снимали. Он взял свою служебную машину и поехал к ней — но дверь не открыли, хотя он и звонил, и стучал. Он вернулся было на работу, но тут же, бросив все, отправился снова к Горюновой, опять звонил и стучал и опять без результата — в квартире явно никого не было. Тогда Афанасий Иванович заглянул в ближайший магазин и там, в мясном отделе, действительно увидел Гришу, который на приветствие Афанасия Ивановича чуть кивнул, продолжая заниматься своими делами.

— Где Надежда Платоновна? — крикнул через прилавок Афанасий Иванович, не обращая внимания на толпу покупателей.

Гриша не ответил и ушел в недра магазина, где раздались удары топора.

Кто-то тронул Афанасия Ивановича за плечо — он обернулся и увидел Веню.

— Работает человек, — словно извинился за Гришу. — У вас случайно в машине ничего насчет поправиться нет?

— Есть! — радостно сказал Афанасий Иванович, и они с Веней тут же в машине уничтожили бутылку водки. Поправляясь на глазах, Веня рассказал совершенно не пьяневшему Афанасию Ивановичу, что Надя вчера же поздно вечером уехала в Москву, что они ее провожали и на вокзале она просила его, Веню, передать ключ Афанасию Ивановичу, что он, Веня, и делает — из рук в руки.

— Одна? — спросил Афанасий Иванович, вертя и рассматривая ключ.

Выяснилось, что не одна, а с молодым человеком, по имени Алеша, который делает картины из меди. Наделив Веню на прощанье еще одной бутылкой — «для Гоши», как пояснил тот, — Афанасий Иванович помчался на завод, где узнал, что народный умелец накануне уволился вчистую, взяв расчет и управившись за один день с бегунком. Достав тут же его адрес, Афанасий Иванович немедленно посетил коммунальную квартиру, в которой жил Алеша, но соседи сказали, что тот накануне поздно вечером на комнату свою повесил замок и уехал, а на их вопросы, далеко ли собрался и когда ждать назад, ответил только, что пока ничего не знает.