Бремя государево (сборник исторических романов) - Лебедев Михаил Николаевич. Страница 29

«Припомнишь меня, лютое княжище рязанское! — подумал новгородец злобно, сообщив о прямом пути на Москву через Рязань, хотя от берегов Дона на Москву можно было пройти гораздо прямее. — Отольются кошке мышки-ны слезки. Хоть и околица через Рязань выйдет, а поведу басурман на Рязань, да и все тут!..»

— А каков город Москва? — спросил Тамерлан, зажмуривая глаза от истомы.

— О, Москва — город богатый весьма! Без числа в нем храмов каменных, а на каждом храме крыша позолоченная. Маковки на крышах как жар горят: усыпаны они камнями самоцветными, а решетки вокруг храмов серебряные, кованые, точно хитрый узор извиваются. А войдешь в храмы — очи слепит: злато, серебро, жемчуг, бирюза, прочие другие вещи светятся-переливаются, на солнышке поблескивают на все лады. А двор княжий точно ясный день: воздвигнут он из камня белого, что из заморской страны привезен; нигде ни соринки, ни задоринки; покрыт он листами серебряными, позолоченными, а на верхушках теремов высоких коньки вырезные понаставлены, сияют бирюзой да яхонтами. А окошки все большие, величавые, а в рамах слюда вставлена — и цены этой слюды нет, ибо она на разный цвет и сквозь нее все видно яснехонько. А в кладовых княжиих казны столько пособрано, что и сметы нет! В одном подвале, кажись, злата до тыщи пуд навалено, в другом — камни самоцветные во ста бочонках стоят, в третьем — жемчугом хоть гору вали, а серебра не считали и сочесть не могут: таково-то его много-премного! А потом, сукон немецких, парчи, бархату, алтабасу, шелку антиохийского да азийского, ковров персидских, драгих шкурок пушных и прочего добра подобного — о них же Господь Бог ведает! А кроме сего, у других князей да бояр да торговых людей во всех городах и весях земли Русской изрядная утварь есть, и злато, и серебро, и камни самоцветные, — отовсюду пособрано ими и в укладку положено! Богатство на Руси несказанное, особливо на Рязанщине да на Московщине! А дружины у князей слабые, куда им тебе супротивничать, хан пресветлый! Пойдешь ты на град Москву, и все перед тобой падет во прах, как солома под серпом жнеца, и озолотишь ты себя и воинство свое…

— Довольно, — перебил Тимур Рогача, наслушавшись его речей. — Не прельщают меня богатства русские, но Русь покорить я хочу. И Русь покорена будет. Не остановят меня ни рати супротивные, ни зима грядущая. Не то преодолевал я, а с Русью ли мне не управиться?.. Ты, русский, прямым путем нас поведешь. Но помни, за истину слов своих головой ты отвечаешь!

— О, пресветлый хан!.. — начал было Рогач, но Тамерлан нетерпеливо махнул рукой, и князь Бартом с такой силой дернул новгородца за плечо, что тот кувырком вылетел за ковер, отделяющий женскую половину шатра от помещения придворных служителей.

«Толкуй там, что не прельщают тебя богатства русские! — думал предатель, укладываясь спать в войлочной палатке, куда его привел Бартом. — На злато-серебро ты падок, поганец! Ну, и иди на Москву!.. Посмотрим, как ты запляшешь тогда, князь-государь Василий свет Дмитриевич! Это не в Сытове с красными девицами потешаться!..»

XIV

Великий, прославленный завоеватель хан Тимур никогда не отменял своих распоряжений.

Отдав приказание о продолжении похода на Русь, он как будто успокоился и даже развеселился, хотя в тайниках своей души не переставал чувствовать некоторую долю тревоги. Не приходит ли конец его могуществу и славе? Почему такая мысль запала ему в голову, этого он сам объяснить не мог. Русь — не такая страна, где можно было ожидать всяких случайностей; воинское счастье никогда не изменяло ему, а тем более на Руси не изменит, где царит разногласие между князьями-владетелями. А тайный голос упорно твердит ему, что, если пойдет он на Русь, счастье отвернется от него!

— Да нет же, пойду я на Русь и покорю ее под ноги свои! — решил славный воитель и не отменил своего приказа о выступлении, хотя недоброе предчувствие по-прежнему давило его и так и подмывало распорядиться об отступлении.

Рогач справедливо полагал, что на злато-серебро Тамерлан был падок. Действительно, владыка мира любил собирать сокровища, хотя собирал их не ради ненасытной алчности к золоту, а просто ради того, чтобы быть первым в мире не только по могуществу, значению и славе, но и по богатству. Когда новгородец рассказал ему о «премногом достоянии» московского великого князя, других князей, бояр, торговых людей и всей земли Русской, не существовавшем на самом деле, он тогда же решил, что все это будет принадлежать ему, и перед сном приказал передать своим военачальникам, что слово его о выступлении остается неизменным, — и опочил на женской половине с мыслью о приобретении новых земель и сокровищ.

Перед восходом солнца Рогач был приведен к эмиру Курбану, начальствовавшему над передовыми отрядами, который расспросил его о прямом пути на Москву через Рязань, осведомился, сколько рек и болот придется переходить, и, довольный его ответами, приказал одеть его в пестрый халат из тонкой дорогой материи, велел дать ему коня и указал ехать впереди войска в сопровождении сотни отборных наездников, которым втайне было внушено: зорко следить за русским, не внушавшим полного доверия.

«Начинается отмщение великое!» — радостно думал Рогач, когда половина рати Тимура бесшумно снялась с места и выступила в поход на Москву, ненавидимую мстительным новгородцем до глубины души.

Остальная часть войска осталась. Выступление для нее назначено было в полдень, когда сядет на коня сам высокий владыка, не выходивший еще из своего шатра, и верные эмиры, князья и воеводы терпеливо ожидали его появления, одевшись в полную походную одежду.

— Сумрачен ликом хан пресветлый, — передали придворные служители, и все, как один человек, притихли, понимая, что при окружающем безмолвии скорее может пройти дурное расположение духа у сагеб-керема.

А время катилось неудержимо. Незаметно приблизился полдень, а хан Тимур не думал выходить из шатра. Это было всего непонятнее. Всегда он аккуратно делал то, что назначал, а теперь — медлит почему-то?.. И вдруг странная новость была сообщена вельможам князем Бартомом, наведывавшимся в ханский шатер.

— Изволил опочить хан пресветлый, — передал начальник телохранителей. — На подушках с утра он возлежал, великим своим думам предавался, а сейчас задремал и уснул. Не нарушьте покой его!

— Но как же поход на Русь? — нерешительно заговорили военачальники, не ожидавшие такого оборота дела. — Передовая рать уже выступила, вперед идет… нам было указано в полдень сниматься… а пресветлый хан опочить изволил. Что же нам делать теперь?

— Ждать, — невозмутимо ответил Бартом, ставивший выше всего спокойствие своего государя, и вельможам ничего не оставалось, как последовать этому мудрому совету.

И они стали ждать…

Гробовая тишина царила в великолепном шатре сагеб-керема, погруженного в необыкновенный сон. Никогда не засыпал он днем, следуя правилу, что день сотворен для дела, а не для сна, но тут какая-то странная непобедимая дремота овладела им, и он, незаметно для самого себя, заснул, склонив на подушки свою голову… Это было 26 августа 1395 года.

Крепко спит великий хан. Ровное дыхание его отчетливо раздается в шатре, окруженном преданною стражей. Ковры, повешенные с южной стороны, не позволяют лучам солнца падать на лицо владыки мира, любившего почивать в прохладе, и, в силу последнего соображения, князь Бартом распорядился, чтобы двое прекрасных невольниц опахивали его большими веерами, имевшими ручки из слоновой кости.

«Не уйдет от меня Русь… разгромлю я ее! — думал Тимур, засыпая. — Всеми богатствами овладею… Надо в поход выступать… Надо на коня садиться. Что же эмиры, воеводы мои?..»

Мысль великого хана оборвалась. Сон смежил его веки. Голова плавно опустилась на подушки, и он погрузился в то состояние, в котором человек отрешается от действительной жизни и забывает, где он и что с ним.

Легкое всхрапывание хана проносится по шатру. Лицо его остается, даже и во сне, сосредоточенным и горделивоважным. Правая рука закинута за голову, левая лежит на груди. Губы плотно сжаты; из носа вылетает свист…