Бремя государево (сборник исторических романов) - Лебедев Михаил Николаевич. Страница 9

А бедный князь Ашарга, услышав потрясающую новость о поражении своего хана, изменился в лице, задрожал и уже не помнил, как очутился в дворцовых переходах, как сошел с крыльца, как перешел через широкий двор, и очнулся только в земской избе, куда его привели два воина, по приказанию великокняжеского дьяка, и бесцеремонно втолкнули в дверь.

— Пропала Орда!.. Пропал хан! — со слезами на глазах бормотал татарин, нелицемерно любивший свой народ и своего хана, и не сразу его спутники, ждавшие его в земской избе, поняли, о чем толкует ханский гонец и о чем он сокрушается, будучи еще недавно таким задорливым и смелым перед русскими.

Но недоумение их скоро разрешилось. Ашарга объяснил, в чем дело, — и непритворное горе и отчаяние овладело сердцами диких сынов степей и равнин, понимавших, какая страшная опасность угрожает их родным улусам, женам и детям при нашествии полчищ единоплеменного, но враждебного им Тимура, или Тамерлана.

V

Никогда великий князь московский не бражничал с такою бесшабашностью, как вечером этого дня в Сытове, накануне праздника Господня, угощаемый удалым Сытой. Мед и брага не действовали на Василия Дмитриевича, раздраженного укорами Федора-торжичанина, понесшего уже кару за свою смелость, и гостеприимный боярич вытащил из темных погребов не одну «посудину» с заморским вином, благо отец его, новгородский наместник Евстафий Сыта, имел возможность получать подобные «пития» непосредственно из рук немцев. В Новгороде в то время процветала торговля с купцами иноземных городов Любека, Риги, Дерпта, Ревеля и других, было немало голландцев, торговавших предметами роскоши, — и наместнику великокняжескому нетрудно было доставать заморские редкости, не виданные даже в самой Москве.

— Эх, други мои, — оживленно говорил Василий Дмитриевич, развеселяясь под действием крепких вин, — и пью я напиток хмельной, и в голове сильно шумит, и на сердце веселей становится, а все напиться не могу! Еще и еще надо!.. А ты, брат Сыта, насулил мне всего, когда в Сытово звал, а приехали в Сытово — ничего, кроме зелий хмельных, нет! Не годится так делать, друже!..

— Кажись, от чистого сердца угощаю. Ничего не жалею я, чтоб угодить твоей милости, княже. А ежели не хватает чего, то не прогневайся: значит, нет того во всем Сытове нашем…

— Подлинно ли нет, брат Сыта?

— Нету, государь. Если б было, не жалел бы я…

— Э, полно, друже! Не жалеешь ты, а запамятовал, верю я. А вспомни-ка, о чем ты говорил, когда звал сюда.

Боярич хлопнул себя рукою по лбу и воскликнул:

— Ах, батюшки! У меня и из головы вон. А вы, други сердечные, и не надоумите, — обратился он к Всеволожу и Белемуту, составлявшим совместно с хозяином интимную компанию великому князю. — Опалу на нас наложит государь…

— А следует! — смеялся Василий Дмитриевич, хлопая по плечу Сыту. — В другой раз неповадно будет!..

— Повинную голову меч не сечет, — промолвил Белемут, присоединяясь к хохоту великого князя. — А ты, Михайло Евстафыч, познал вину свою. Ну, и простит тебя княже великий…

— А нас и подавно! — перебил Всеволож, ездивший в Кремль по поручению Василия Дмитриевича. — Княжье милосердие, что Божие терпение — долго надеяться на него можно. А вот как батюшка мой, боярин именитый Дмитрий Александрович Всеволож, на меня поглядит — не ведаю. Коли узнает он, что под праздник я бражничал, беда спине моей! Походят по ней руки батюшкины, а не то и плетка ременная…

— Не бойся, Сергей, бражничай, коли сам великий князь московский бражничает! — лихо передернул плечами Василий Дмитриевич и пополнил объемистые «достоканы» дорогим немецким вином. — Праздник сам по себе и мы сами по себе! Бери и пей, Сергей, и ты, Белемут, пей. Пейте, братцы! — крикнул Василий Дмитриевич Всеволожу и Белемуту и опрокинул в рот свой достокан. — Не все же тосковать-горевать. На все пора своя есть. А нынче тихо кругом: ни татарва, ни литва не шевелятся. Тохтамышу теперь не до нас: с Тимуром Чагатайским связался, а Витовту совестно на зятя своего оружие поднимать: все-таки свойственник как-никак!.. Нынче-то и погулять мне, а там когда еще удастся…

— Только бы Тимур Чагатайский на Русь не пошел, — осторожно заметил Белемут, выпивая свой достокан и вытирая губы. — А прочее все благо…

— Не каркай, как тот юродивый! — нахмурил брови Василий Дмитриевич, стукнув кулаком по столу. — Тимур с Тохтамышем грызется, ну, и пусть их! Чтоб им друг друга загрызть! А наше дело сторона…

— Да я не к тому, княже… Я не каркаю. Боже меня сохрани…

— Ну, ладно, ладно. Нечего лясы точить. Пойдем лучше в сад.

В саду уже собирались девушки, согнанные слугами Сыты. В Сытове жили зажиточно, даже богато в сравнении с другими селениями, потому что Евстафий Сыта не обижал крестьян, и девушки были в ярких праздничных нарядах, с разноцветными лентами в косах, слегка развеваемыми ветром. Боярич строго-настрого приказал, чтобы все приоделись «как в Пасху Христову», и ослушаться его приказа никто не решился.

— А! — широко улыбнулся Василий Дмитриевич, выходя на крыльцо с бояричами и увидев в саду девушек, сбившихся в нестройную кучу. — Ну, спустимся к ним. Попросим песенку спеть да пляску сплясать. Авось не откажут, коли я попрошу. А ты, Михайла, — хлопнул он по плечу Сыту, суетливо подбежавшего к нему при появлении на крыльце, — похлопочи, чтоб хмельное зелье не убывало. И стол, и скамьи чтоб были в саду! Чтоб могли мы на красавиц взирать и пиво-брагу пить… то бишь вино заморское! Пиво-брагу пить завсегда успеем, есть этого добра на Руси, а вино заморское нечасто приходится видеть. А у Евстафия Сыты вин заморских не перепить!..

— Верно изволил молвить, княже, — ухмыльнулся Сыта. — Батюшка мой целыми обозами вина заморские из Новгорода привозил… Похлопочу уж я, государь, не сумлевайся.

Сыта остался в доме отдавать приказания слугам, чтобы в сад были вынесены стол и скамьи и до десятка объемистых посудин с немецким вином, до которого был такой охотник Василий Дмитриевич.

Солнце уже склонилось к западу и бросало свои прощальные лучи на землю, обливая золотом верхушки деревьев и крыши боярского дома и крестьянских изб, составлявших село Сытово. В воздухе разливалась прохлада; дневной зной спал, и легонький ветерок реял по саду, освежая разгоревшееся лицо великого князя. В голове последнего и мысли не было о том, что завтра праздник Христов, а следовательно, не бражничать, а молиться надо, как это предписывала церковь. Встреча с Федором-торжичанином тоже была забыта. Хмель чем дальше, тем больше и больше разбирал Василия Дмитриевича. Сыта шепнул ближайшей девушке, по-видимому всегдашней запевале в хороводных играх: «Затягивай, Дуня! Выручай! А не то разгневается княже. А грех я на себя принимаю», — и Дуня затянула, и старинная славянская песня звонко разнеслась в воздухе, заставив притихнуть и великого князя, и бояричей…

— Стой! Что это? — встряхнул головою Василий Дмитриевич, услышав протяжный звук где-то поблизости, за садом. Песня мгновенно прекратилась, и в воцарившейся тишине слышно стало, как звонит небольшой колокол на местной церкви, призывая христиан к вечерне.

— Гей! Не в пору звон, что не в пору гость — хуже татарина, — пробормотал великий князь и, подозвав к себе Сыту, сказал ему на ухо — Слышь, брат: сделай так, чтоб звону сего — ни-ни… не было! Вечерня не большая беда. Вечерня — не обедня. Пускай поп ваш не звонит… Не хочу я. Понял?

— Как не понять, княже, — вкрадчиво ответил боярин и быстро удалился из сада. Звон вскоре прекратился. Сыта снова появился перед великим князем, и снова начались песни, а затем и пляски, хотя девушки пели и плясали неохотно, единственно повинуясь приказу господарскому.

Скоро наступила ночь. Солнце медленно скрылось за горизонтом, и на небе показалась луна, озарив своим бледным светом притихшую землю. На Руси ложились спать рано, с заходом солнца, и, наверное, в эту ночь мало нашлось бы таких городов и селений, в которых бы шумели и пировали так, как в Сытове. Народ свято чтил праздники Христовы и накануне их не позволял себе никаких игр и развлечений. Но в Сытове было не то. Запретивши даже звонить к вечерне ради того, чтобы звук колокола не мешал слушать песни, великий князь несколько раз вскакивал с места, становился в хоровод и откалывал лихие коленца, заставляя плясать и боярских сыновей Сыту, Белемута и Всеволожа.