Святой Илья из Мурома - Алмазов Борис Александрович. Страница 26

Его мысли прервали выходившие из леса пешие воины.

   — Кто вы? — спросил Илья, не обнажая меча.

   — Сперва вы скажете, чьи вы, далеко ли путь держите?

Илья подумал и сказал правду:

   — Едем Чернигову на подмогу...

   — Тогда и нам с вами по пути. И мы идём Чернигов вызволять да полон отнимать. Мы ведь хоть и мужики деревенские, а данники князя черниговского, его отчины люди.

Таких отрядов становилось всё больше. И вскоре шла по дороге на Чернигов дружина немалая. Хоть и пестро были снаряжены и вооружены небогато, а шагали сноровисто; хоть и не вои шли, не дружинники, а мужики черносошные, но рвались в бой! Сокрушить лютого пришельца, отбить полон, освободить Чернигов-град от осады.

Такого единомыслия в простом народе Одихмантьевич никогда не видел, да если честно, то и славян столько, скопом да оружно, не встречал никогда: шли тут и бортники, и пахари, и кузнецы, и иного рукомесла люди, шли тут и охотники — лучники завзятые. И хоть усмехался Одихмантьевич: «Грозны, мол, вы на походе, таковы ли будете, когда на вас тучей канглы пойдут! Мол, хороши вы, на рать идучи. Не пришлось бы вам на рати в порты нас...», — но упирался его взгляд в широченную спину Ильи, и понимал он: в этом воинстве разнопёстром есть становой хребет, есть воевода. Странно было ему идти одним войском с мужиками, которых он, как зверей, по деревням отлавливал да, как скотину бессловесную, болгарам, хазарам да варягам продавал. Но удивительное новое чувство единения в большую воинскую семью заставляло его быть радостным, хотя каждую минуту он помнил, что пленник. Оружия-то ему не давали, больно худа была за разбойником славушка.

Совсем недалеко от Чернигова выскочили на дорогу всадники. Ополченцы всполошились, но оказалось, что это «свои поганые» — торки. Было их два десятка. Подскакали они на хороших конях к Илье, и дрогнуло его сердце, когда он увидел их оружие, посадку, одежду, а более всего — когда услышал тюркский язык, который был ему понятен.

   — Ты кто? — спросил старший всадник.

И сидень карачаровский неожиданно для себя ответил тюркским словом:

   — Богатырь. Илья, сын Ивана-христианина.

   — Вижу, что богатырь, а какого ты племени? — всё так же по-тюркски спросил старший всадник.

   — Деды вышли из земли Каса, каганата Хазарского, ради веры православной, — по-славянски ответил Илья.

   — Ты похож на нас, — сказал горбоносый и темноглазый воин, — и одет и вооружён ты не по-славянски.

   — Христос — моя отчина! И племя моё, и род мой, — чтобы не вдаваться в лишние толки, сказал Илья.

   — В Киеве я видел христиан, — сказал торк. — Удивительные люди. Как можно молиться тому, чего нет? Я их спрашиваю: покажите своего Бога... Они говорят — он невидимый и везде. Как это может быть?

   — Ты живёшь? — спросил Илья.

   — Живу, — насторожился торк.

   — Покажи мне, что такое жизнь!

Ошарашенный торк замолчал.

   — Вы-то откуда? — переходя к делу, спросил Илья.

   — Да мы сторожа киевская, княжеская. Татей да разбойников по дорогам гоняем, заставу держим.

   — Что ж вы печенегов проворонили? — сказал Илья.

   — А ты знаешь их сколько? Почти с тысячу! А может, и больше, если ещё другими дорогами идут! Мы, как положено, в Киев весть дали, а сами подмоги, дружины княжеской, ждём.

   — И давно ждёте?

   — Вторая неделя пошла!

   — Стало быть, либо не дошли ваши вестники, либо князь вас бросил! Тут езды-то хлынцой, сказывают, три дня не будет.

   — Наше дело печенегов ведать, а не биться с ними.

   — Ну и чего вы ведаете? Стоят канглы под Черниговом?

   — Стоят! Уж всю траву коньми приели! Скоро в обрат тронутся.

   — Отсидятся, стало быть, черниговцы в осаде?

   — А как же! Там и стены, и башни — всё в исправности. Да печенеги города брать не горазды! Они округу зорят, а на стены нейдут.

   — А округу, говоришь, всю разорили? И полон большой?

   — Большой.

   — Ну что, мужички! Надо под Чернигов идти!

   — Знамо, надо! — закивали мужики черносошные. — Нельзя полон упускать!

Илья отобрал из мужиков посноровистее, посильнее — тех, кто и в кулачном бою в первых бойцах ходил да и ополчался не единожды. Наказал им по пять, по шесть человек при каждом конном состоять и любой ценою за ним следовать, чтобы пешие тяжеловооружённого всадника стащить на землю не могли. Но это не спервоначалу, а когда сойдутся дружины в тесном бою, где несть коннице простора и негде бойцам расступитися. А по первости бой вести налётом-наскоком, чтобы не поняли канглы сколь малое число на них нашло. И главное, полон отсекать, отгонять людей к лесу, слобонить и на волю пущать, да не давать их, бшущих, всадникам печенежским рубить.

   — Эх! — не скрываясь, вздыхал Илья. — Леску-то здесь маловато! Кабы это в лесах муромских, дак мы бы любое войско в болота завели да в лесах запутали.

   — Потому они в леса наши и не захаживают,— сказал Соловый, да осёкся, напоровшись на взгляд Ильи: знаю, мол, что не захаживают, — ты, разбойник, им людей ловил!

Но вслух Илья ничего не сказал. Только вздохнул тяжело. И может быть, первый раз шевельнулось в Одихмантьевиче нечто похожее на совесть. Ведь была же она у него! И его мать рожала, и не век он разбойничал!

   — Дал бы ты мне меч, — сказал он Илье, потупя свой единственный глаз.

   — Мечи все при руках! — ответил Илья. — На вот тебе сулицу — копием обороняйся. Оно с конными-то и сподручнее...

Не одобрили Илью гридни-отроки, да спорить с богатырём не стали: Илье виднее! Его Господь ведёт!

К Чернигову вышли затемно, легко миновав беспечную печенегскую стражу, которая не то пьяна была, не то от долгого стояния и полного отсутствия противника совсем оплошилася. Илья проехал мимо стражников, когда те уж валялись связанные, с затычками во ртах. Отроки повязали. Впереди какой-то печенег окликнул всадников. Торки ответили ему, и он успокоился.

Пылающие в лагере костры делали тьму ещё непрогляднее. Не видали сидевшие у костров косматые воины, какими волчьими глазами глядят на их бражничание и гульбу полночную затаившиеся славянские мужики. В ханских шатрах стоял смех и вопли пьяные. Под утро выкинули оттуда истерзанных славянских девушек — совсем девчонок. И на них, как собаки на кость, хозяином брошенную, ринулись рядовые ордынцы... А те были так истерзаны, что и кричать уже не могли. Одна была совсем крошечная, лет восьми. И надо же такому случиться, что терзали её, окровавленную, там, где в кустах стоял Илья!

Будто дочь свою, врагом истязаемую, увидал Муромец. Рано было, не время ещё, не уснул печенегский лагерь, не всё ещё печенеги отстегнули мечи да повалились спать у костров. Часа бы через два нападать, в самое петушиное время, в самое забытье предрассветное! Но, позабыв себя, Илья-карачаровец позабыл и заветы, и зароки свои!

Кинулся он на тучеподобном коне прямо в костры печенегские с рёвом медвежьим, рассекая мечом тяжким печенегов на полы! От него в разные стороны, будто молния ветвистая пала, прыснули отроки — даром что небывальцы и крови людской не пробовали, а выучка своё дело делала! Покатились клубки тел перед конями бешеными. Пыхнули свечками в небо шатры печенегские и высветили пленников в белых рубахах и портах, будто стадо овечье ко земле прижавшихся у оврага. Туда кинулись мужики с ножами засапожными — путы резать, колодки сбивать. И вот уж 6eгут славяне, истерзанные, и не канглы, конским потом провонявшие, их терзают, а они в прах супостата разносят. Оглоблями, цепями, а то и колодками, с шей снятыми, крушат истязателей своих, в горла им впиваются, бьют не по воинской науке, а со всего плеча, по ненависти.

А ко городу в толпе печенегов, как волк в отаре, плывёт, посекая кругом себя мечом, будто цепом на молотьбе, Илья Муромский, и валятся от него направо и налево горы трупов с раскроенными черепами, с головами снесёнными, с плеча до пояса распластанные! Только рёв, будто рык звериный, слышится, с громом небесным тот рык сходен.