Отражение - Френсис Дик. Страница 15

Чтобы сделать несколько приличных снимков, спортивному фоторепортеру приходилось целыми днями бегать, высунув язык. Когда фотографии были готовы, снова приходилось бегать, чтобы их продать, — рынок был переполнен. Это ничуть не походило на работу Данкана и Чарли, которые в основном снимали рекламные фотографии; натюрморты с изображением горшков, сковородок, часов и садовой мебели.　

Удачливых фотографов, которые снимали только скачки, было немного — наверное, меньше десяти. Четверо из них были вне конкуренции, и в эту четверку входил Джордж Миллейс.　

Попытайся я вступить в их ряды, они бы не стали мне мешать, но и помощи от них ждать не приходилось. Выстоял бы я или нет — все это зависело только от меня.　

Бегать по ипподрому — это еще куда ни шло, подумал я, но вот продать фотографии… Даже те фотографии, которые я считал неплохими, мне бы не удалось «толкнуть».　

Что оставалось еще?　

Стать тренером? Исключено. У меня не было капитала, а кроме того, это жизнь не для человека, который любит тишину и одиночество. Тренеры от зари до темна общаются с людьми и живут в сумасшедшем темпе.　

Я хотел — и всегда подсознательно стремился к этому — только одного: продолжать оставаться вольнонаемным. Постоянное жалованье казалось мне чем-то вроде цепей. Разумом я понимал, что это глупо, но ничего не мог с собой поделать. Чем бы я ни занимался, свобода была мне дороже всего.　

Нужно начать принимать решения. Я понимал, что могу попасть на работу, где не будет прелестей жокейской жизни. До сих пор мне везло, но чтобы и в будущем чувствовать удовлетворение от работы, я прежде всего должен знать, чего хочу.　

Черт бы побрал Виктора Бриггса, в бешенстве подумал я.　

Продолжать жульничество или бросить работу. Другого выхода у меня не было.　

…Вторник прошел как обычно, зато когда в среду я поехал в Кемптон скакать на Памфлете, весовая просто бурлила.　

Айвора ден Релгана избрали членом «Жокей-клуба», а дом матери Стива Миллейса сожгли.　

Глава 6

«Айвор ден Релган!» Это имя повсюду повторяли на разные лады изумленно и недоверчиво. «Член „Жокей-клуба“», «Быть не может!»　

В то утро аристократический «Жокей-клуб», куда было практически невозможно попасть человеку со стороны, принял в свои ряды самоуверенного и богатого выскочку неизвестного происхождения. Много лет члены клуба держали его на расстоянии, хотя он выкидывал на скачки кучу денег и оказывал клубу кое-какие услуги, правда, так, словно подавал милостыню.　

Говорили, что по происхождению он — голландец. Его родиной была одна из бывших голландских колоний. Он говорил со смешанным южноафриканско-австралийско-американским акцентом; казалось, гласные и согласные в его речи по одной надерганы из половины языков мира, что могло быть и привлекательным, если бы голос его не звучал так покровительственно, словно Релган подчеркивал, что узколобым британским аристократам до него далеко. Он не искал благ, которые ему гарантировало членство в клубе: ден Релган хотел, чтобы им восхищались, чтобы его советами пользовались, а это, как он неоднократно намекал, будет только способствовать процветанию «Жокей-клуба». Советы ден Релгана часто публиковались в «Спортинг Лайф» в рубрике писем. Гонораров за них он не требовал.　

В самом деле, «Жокей-клуб» пользовался кое-какими его советами, но прилюдно об этом никогда не упоминали. Интересно, почему они сделали поворот на сто восемьдесят градусов и заключили в объятия человека, которого прежде предавали анафеме?　

В раздевалке возле вешалки меня поджидал Стив Миллейс.　

Я еще в дверях заметил, что он подавлен, но, подойдя поближе, понял, что силы его на пределе. Бледный, дрожащий, с висевшей на черной перевязи рукой, он стоял, устремив на меня запавшие глаза. В них читалось отчаяние.　

— Ты уже слышал? — спросил он.　

Я кивнул.　

— Это в понедельник ночью случилось. Точнее, вчера утром. Часа в три, наверное… Но пока успели позвать на помощь, все сгорело.　

— Твоей матери там не было?　

— Она все еще в больнице. Она больше не выдержит. Понимаешь, — добавил он дрожащим голосом, — у нее уже нет сил.　

Я сочувственно шмыгнул носом.　

— Скажи мне, что делать? — попросил он. Стив избрал меня кем-то вроде старшего брата, ходячим бюро добрых советов.　

— Ты, по-моему, говорил, что у тебя есть какие-то тетки, — сказал я. — Они были на похоронах?　

Он замотал головой.　

— Это папины старшие сестры. Они всегда недолюбливали маму.　

— Все равно…　

— Гадины они! — взорвался он. — Я им позвонил… а они мне говорят: «Какой ужас! — Он язвительно передразнил их. — Передай бедняжке Мари: пусть купит на страховку уютный маленький домик на берегу моря». Меня от них тошнит.　

Я начал переодеваться к скачке. Работать Стив сегодня не сможет, это ясно.　

— Филип, — умоляюще начал он. — Ты ведь ее видел. У нее все украли… и папа умер… а теперь и дом… очень тебя прошу… помоги мне.　

— Ладно, — покорно сказал я. А что еще можно было сказать? — После скачек что-нибудь придумаем.　

Ноги не держали его, и он опустился на скамью. Я закончил переодеваться и пошел взвешиваться, а он все сидел, уставившись в пространство.　

У весов, как обычно, стоял Гарольд и ждал, пока я отдам ему седло и взвешусь. С понедельника он больше ни словом не обмолвился о поставленном ультиматуме: видимо, принимал мое молчание за согласие вернуться к старому, не подозревая, какие мучительные сомнения разрывают меня. Когда я надел седло ему на руку, он сказал как ни в чем не бывало:　

— Слышал, кого избрали в «Жокей-клуб»?　

— Ага.　

— Следующим наверняка будет Чингисхан.　

Он ушел седлать Памфлета, и вскоре я тоже вышел на площадку для выводки. Там беззаботно ходила лошадь, а ее владелец, звезда поп-музыки, сосредоточенно грыз ногти.　

Гарольд сообщил мне еще кое-какие подробности.　

— Я слыхал, что за ден Релгана замолвил словечко сам Великий Белый Вождь.　

— Лорд Уайт? — удивился я.　

— Сам Старина Сугроб.　

Моложавый владелец Памфлета щелкнул пальцами и сказал:　

— Эй, друг, слабаем малышу пару горячих?　

— По десять поставим — на выигрыш и на проигрыш, — предложил Гарольд, который хорошо усвоил язык поп-звезды. Музыканту лошадь нужна была для рекламы, и он выставлял ее на скачки лишь в том случае, если их снимало телевидение. Сегодня, как и всегда, он думал о том, где установлены камеры, чтобы мы с Гарольдом не дай бог случайно его не загораживали. Меня восхищало его умение всегда попадать в кадр и манера подавать себя — это было настоящее представление. Он пытался создать образ этакого рабочего паренька, выбившегося в люди. Но, думаю, случись ему оказаться, образно говоря, вне сцены, он снова бы превратился в провинциального буржуа.　

В тот день он явился на скачки с волосами, выкрашенными в темно-синий цвет. На площадке для выводки это повергло всех в состояние легкого шока, один лишь Гарольд и бровью не повел: главное, чтобы владелец выкладывал деньги, а там — пусть хоть голым ходит.　

— Филип, дорогуша, — сказал поп-музыкант, — подведи малыша к папочке.　

Наверное, старых фильмов насмотрелся, подумал я. Сейчас так даже поп-звезды не говорят. Он снова принялся грызть ногти, а я сел на Памфлета и отправился навстречу выигрышу или проигрышу, на каждый из которых было поставлено одинаково.　

Я никогда не считался жокеем номер один в барьерных скачках, но в тот день нас с Памфлетом словно подменили. Мы оба хотели выиграть во что бы то ни стало. Мы словно на крыльях прошли всю дистанцию и на финише стрелой обошли фаворита. Когда мы вернулись, синеволосый музыкант заключил нас в объятия (сцену снимало телевидение), и я получил предложение от озабоченного третьеразрядного тренера на участие в пятом заезде запасным жокеем. «Наш жокей получил травму… как, не возражаете?» — «Ничуть, буду очень рад». — «Отлично. Костюм у служителя, увидимся на площадке для выводки». — «Прекрасно».