Пути Господни (СИ) - Шабельник Руслан. Страница 18
Девушка тяжело дышала. Огромные глаза блестели из-под рыжих прядей.
- Почему ты за мной ходишь? Зачем следишь?
Свистящее дыхание было единственным ответом.
- Отвечай, не молчи!
Юра чувствовал себя ужасно глупо. Ну поймал, ну поговорил. Чего он надеялся добиться?
- Молчишь? Ну как знаешь!
Резко, даже чрезмерно резко развернувшись, он двинулся по коридору. Как тела еретиков жег жар Утилизатора, спину жег пристальный взгляд.
***
Утилизировано – 127 особей. Несмотря на принятые меры, Рубка докладывает – индикатор оранжевый.
Крики.
Стоны.
Проклятия.
Они пришли вечером. Хотя солнца не было, все называли это время – вечер.
Дневная смена вернулась в бараки, ночная сменила ее и до отбоя, когда яркое сияние ламп сменится тусклым свечением, оставался почти час.
Час свободного времени.
Иллюзии свободы.
Свобода!
Не смолкает зов!
Свобода!
Разгоняет кровь по венам!
Свобода!
Поклянемся вновь…
Поклянемся вновь…
Ойтос покачал лысой головой.
Нет, не вспомнить.
Забытые строки торжественного гимна – ужас Декламаторов. Не раз и не два, Ойтос вскакивал среди ночи от ужаса, приходи подобный сон.
Здесь – другие сны, другие ужасы.
- Меня, возьми меня! – истошно вопила обрюзгшая волосатая самка, в то время как солдат в синей форме отдирал от груди, вместе с мехом, вцепившегося в мать детеныша.
- Меня, возьми меня! – кричали жены Ойтоса, когда он осчастливливал собственным присутствием гарем.
И старались, как могли.
Одна играла на инструменте, вплетая в вибрацию струн чарующий голос, другая танцевала возбуждающий танец живот, а любимая Айшун… гладкокожая, черноокая Айшун…
Красавица, ты звезд милее.
Ты украшенье дня –
Укор для солнца,
Зависть небесам…
Ойтос был Декламатором при дворе Хайлафа Багтуда, сына Саймана Великого – ужаса дикарей, повелителя половины мира.
Сказания о богах и демонах, великие подвиги Великих Героев, любовная лирика… сотни, тысячи стихов теснились в лысой голове Ойтоса.
На все случаи жизни, к любому поводу, настроению, прихоти Повелителя.
К обрезанию и свадьбе, рождению и поминкам, в минуты радости и отчаяния, веселья и меланхолии. Поучительные стихи, повествовательные стихи, восхваляющие стихи, высмеивающие стихи, смешные и грустные, сальные и добродетельные, стихи – укор и стихи – поддержка…
- Будьте вы прокляты! Прокляты!
Кричала очередная мать – многоногая сандонка, в то время как вояки деловито выуживали из гнезда, в которое сандонка превратила свою кровать, выводок похожих на паучат детенышей. Краснокожие, с большими головами, на которых большую часть занимал теменной рот-присоска.
- Прокляты…
Стихи на все случаи жизни… кроме того, рокового случая, когда над дворцом Хайлафа появились летающие повозки Ковчега…
Летит Дракон
И распростерты крылья,
Открыта пасть,
Лишает силы крик…
Горий – герой прошлого, воспевали бы мы великие подвиги, придись тебе столкнуться не с безмозглым драконом – могучей, но тварью, а с… людьми… так они себя называли. Разумными, думающими и оттого стократ более опасными.
- Великая Мать, прости и защити…
Некоторые молились. Богам. Своим богам, которых помнили, которых знали. Знание прошлого.
Слышали ли они здесь, отсюда своих адептов? Ойтос сильно сомневался. Сам он перестал молиться. Давно, очень давно. Как и читать стихи.
На фабрике, за монотонным трудом конвейера, древнее искусство, искусство избранных оказалось без надобности.
Хайлаф Багтуд, в отличие от своего отца-варвара, слыл просветителем, особенно в искусстве Декламаторов. Пол дюжины мумифицированных голов Старших Декламаторов – предшественников Ойтоса – украшали пики внутренних ворот дворца. Когда-то Ойтос боялся присоединиться к ним – два десятка пик оставалось незанято, коря небеса за несправедливость отточенными зубьями.
Теперь боялся другого.
Страх – вечный спутник вечного разума.
Рождаясь, первое чувство, которое мы испытываем, есть чувство страха.
Покинув утробу, младенец боится неизвестного мира и оттого плачет. Потом он плачет, боясь недополучить порцию молока, остаться мокрым.
Мы боимся родителей, боимся учителей, соседей и незнакомцев. Боимся подойти к девушке и получить отказ, однако добившись согласия, тоже боимся – не справиться, ударить в грязь… Боимся не оправдать возложенных надежд отцов и боимся, что те же надежды не оправдают наши дети. Побаиваемся жен, слегка опасаемся слуг. Боимся молвы и сплетен, равно как и безвестности. Боимся изменения и застоя. Боимся не преуспеть в жизни, а, преуспевая, боимся потерять. Боимся болезней. Заболев, боимся лекарей. Боимся не увидеть мир и вместе с тем страшимся путешествий.
Со страха совершаются преступления и им же творятся великие деяния. От страха вторжения правитель идет войной на соседнюю державу. Со страха забвения поэт слагает немеркнущие строки… со страху потерять работу, палач отсекает обоим головы… Страх преследует нас, всю жизнь, неотъемлемый, как сознание. Даже во сне, когда душа покидает тело, мы просыпаемся от страха. Любовь, дружба, признательность, ненависть – проходящи. Страх – вечен. Животные, обделенные прочими чувствами, испытывают страх. Муравьи – тупые букашки – испытывают страх. Мы рождаемся с ним, и с ним уходим, страшась неизвестности той стороны.
Первое, последнее и единственное чувство, сознательно, заботливо несомое через жизнь.
Так говорил Абигази – великий мыслитель прошлого. Он знал о чем говорил. Последние строки своего труда Абигази дописывал в темнице, в ожидании казни.
Крики.
Проклятия.
Стоны.
Молились не только матери. Молились старики.
Рейд! Одно из имен страха.
Ойтос давно минул весну жизни.
Первым его желанием, когда синие мундиры солдат показались на пороге, было залезть под кровать, спрятаться…
Страх сковывает члены, но иногда понуждает действовать.
Если бы это могло помочь…
Старик Айнут – сосед Ойтоса, они часто вели беседы о жизни… В той, другой жизни потомственный Декламатор Ойтос и сын горшечника Айнут не имели шансов встретиться… даже на рынке – у Ойтоса были десятки слуг, выполняющих черновую работу; даже на улице – при виде плюмажа перьев птицы Пав, представителям низших каст предписывалось падать ниц и, не поднимая головы, ползком уступать дорогу Великорожденным.
Здесь, Айнут оказался неплохим стариканом и занимательным рассказчиком. Он знал множество анекдотов из жизни черни. Знал и рассказывал Ойтосу. Надо же, какой пласт культуры, да, да, культуры был закрыт для него…
Следовало попасть сюда, чтобы…
Айнут забрался под кровать.
Благоразумно.
Неблагоразумно.
Двое рослых солдат, ухватив старика за голые пятки, тянули вопящего Айнута из ненадежного убежища.
Айнут молился богам, взывал к милосердию и поносил мучителей последними словами.
Одновременно.
Кряхтя и отдуваясь, к месту схватки уже спешил Хозяин Тогава – смотритель их блока.
- Оставьте старика, он хороший работник.
Один из солдат – рослый парень с рваным шрамом на широком лице, обернулся к Хозяину Тогаве.
- Зачем? Он старый, не в этот, так в следующий рейд заберем.
- На будущей неделе планируется вылазка, - поддержал напарника сотоварищ, - тебе привезут дюжину работников. Моложе, лучше.
- Чего экономить?
- Он хороший работник, - гнул свое смотритель.
- Как знаешь.
Солдат нехотя отпустил ногу Айнута. Прекратив скулить, тот проворно заполз под кровать.
- Но, как я сказал, в следующий рейд старик пойдет в утиль, вместе с другими…
Солдат окинул взглядом барак. Голубые глаза дольше других задержались на Ойтосе.
Потомственный Декламатор понял – следующий рей станет последним и для него.
***
Возвращался с дежурства солдат Армии Веры, услышал крики. Заглянул в комнату и увидел Еретика. В тот же миг Солдат бросился на него и убил Еретика. И из живота его вышли Синяя Шапочка и ее бабушка, живые и здоровые.