Восстание мизантропов - Бобров Сергей Павлович. Страница 9

Собеседник ухмыльнулся.

— Ну, конечно, — продолжал тот, — Фалесова вода это то же самое, уверяю вас… Но, впрочем, это не то. Вернемся. Так вот, значит… Юмор тогда разлагается в пастораль, которая, так кажется, не имеет никаких внутренних оснований. Это впечатление зависит от того, что он, Гофман, пользуется при описании искомого мира — аллегорией, мрачной экспланацией опустошенных схем на живой организм. Но то, что ему приходится прибегать к этому тропу, убивает все, что он делает, — и это разумеется, не случайно. Я не вкладываю в последнее утверждение какого-либо особого смысла, — просто это у него везде, и для случайности слишком систематично. Мы подходим, видите ли, к природе с нашим единственным орудием — сравнением — когда так: мы ее заставляем мыслить на наш лад. Вообразите же себе теперь изобретенную природу. Тут вы лишаетесь почвы, оправдывающей существование вашего сравнения…. и вот изобретенная природа разлагается под вашим сравнением и остается аллегория. Без вот этой земли — мы ничто.

— Я так думаю.

— Да… Но Гофман — бредовик, вроде Боделера, — это ведь самые неблагодарные люди, — он хочет субъективно существующий мир наделить объективными свойствами — и теряет точку опоры. «Я» опирается на землю, «я» не может опираться на самого себя, хотя оно и равняется самому себе, уже по одному тому, что последняя идея по существу — синтетична. В общем я неведомо куда уехал от нашего разговора.

И он рассмеялся с полным удовольствием.

— Как пахнет вкусно.

— Да, — ответил Высокий раздумчиво, — приятно, очень приятно. Ну, отлично — поговорили всласть. Прощайте.

Они разошлись очень довольные друг-другом, но не без злорадства и сожаленьица. Четырехпроцентный думал, что Высокий все-таки лошадь, и что если эту лошадь спустить — концов не соберешь, а спустить придется. А Высокий думал, что все-таки Четырехпроцентный — мистик и звездоточий, и что он им всю кашу в конце-концов испортит этой своей философией, от коей видимо, отрекаться не собирается. Но все же — умный человек, а наукам надо покровительствовать.

Четырехпроцентный забрался к себе и сел у стола. Чуть светало. Он подумал, как вот сейчас запоют петухи, мысли его разъехались, где-то что-то щелкнуло. «Странно ведут себя петухи сегодня» — лениво, лениво подумал он. «Щелкают вместо того, чтобы петь — это уж вовсе глупо». Затем он покинул мыслью свою комнату и переплыл на лужайку, где не обнаружил ничего замечательного, а спичку вчерашнюю не нашел. Вернулся домой. Был день. «К вам тут заходили», — сказала хозяйка. — Вошел в комнату и увидал две визитных карточки на столе, на коих было изображено: на первой: «Антонио Скиапарелли, марсианин» и на другой: «Лемниската Яковлевна Бернулли». Эта самая лемниската немедленно начала перед его глазами завиваться с несказанной быстротой, сплетаясь в Марсовы каналы, и уже думал Четырехпроцентный выкупаться в одном из этих каналов, начал уж было расстегиваться, как перед ним предстал Высокий, сделал воспретительный жест и сказал: «Ну, это, брат, уж богоборчество….» и снова повторил свой жест, который оказался по его же разъяснению «запретительным грифом» пробирной палатки. Отсюда немедленно вытекло, что Высокий и есть гриф, и он только зря притворяется, что он не птица — а сейчас обнаружит все свои птичьи свойства, т. е. оборвет Четырехпроцентному в ежеминутие голову, голову, голову, — да, вот именно, что голову… — заорал благим матом наш персонаж, и очнулся от своей одури. Потянулся не без удивления. Лег с намерением приняться на другой день за Филево жизнеописание, о коем в дальнейшей главе.

XI

«16 мая 1913. София после войны производит дикое впечатление. Город скучает, беднеет, ревет и набит проходимцами. Соседи рассматривают Болгарию, как свалочное место для всякой сволочи и шпионов».

«Правительство ведет себя с ними странно. Видимо, для лучшей обработки всех их сгоняют в один окраинный, но миленький отельчик. Обработка заключается в следующем: или их чуть что не облизывают или уничтожают самыми простейшими средствами. Довольно глупо на это со стороны смотреть».

«Смеялся я над этим убежищем зря. И я туда же попал».

«Есть три здоровых человека, которые хохочут. Остальные подлежат обработке».

«Сегодня приехал вечером очень интересный и странный человек. Одет в мягкую черную шляпу, видавшую кое-что на своем веку, на шее какое-то розовое паскудство — вообще странно. Только пальто замечательное, такое автомобильное. А вид у него самого самый замызганный».

«Пальто исчезло. Оно, оказывается, принадлежало товарищу министра каких-то там дел, а гость попал сперва в облизывательную обработку. Но добродушие министров — вещь, которой не шутят. Занимательный новичек. Смуглое лицо, чуть что не черное, глаза такие остановленные. Диковинная личность будто сбежавшая из старинных №№ „Punch'a“».

«Вчера мы с ним разговорились в саду. Должен признаться, я прощался с ним с самым странным чувством: чуть-чуть и я решил бы, что он гений, хоть мне и хотелось иногда во время разговора закричать „караул“. Его зовут Филипп Магнелиан».

«Отель над ним хохочет. Он сказал нашему патрону, что для жилья ему надо ровно столько места, сколько требуется, чтобы поставить палку. Один из наших веселых чичероне на это сказал: „Я всегда подозревал, что у него есть хвост, но не думал только; что он у него синий….“ — намекая на попугая на жердочке. Седой новый анекдот, он не ест яиц, — по этому поводу публика боится за свои бритвы и чернильницы, ибо таковые, как не содержащие яиц, могут легко стать добычей его прожорливости».

«Сегодня мы говорили с ним. Опять я испытал самые странные чувства: кажется, что он все знает и ничего не понимает, а то и, наоборот: все понимает и ничего не знает. Под конец я спросил его: „Ну, скажите, наконец, — какая же последняя истина человеческого общежития?“ Он блеснул глазами и, разгорячась, неожиданно, ответил: „Я не знаю, слышали ли вы еще о предпоследней…“. Тут мне показалось, что мы с ним оба с ума сошли. Я хотел что-то еще его спросить, но, смотрю, он исчез и передо мной только шляпа черная, видавшая виды, и походная чернильница. Я начал вертеться, удивляясь, куда б это его могло так скоро унести, обертываюсь, он уже опять против меня и говорит: „Азот есть единственное основание счастья, — но он дуалистичен, вот в чем загадка…“. И с этими словами вновь пропал, на сей раз уже более прочно».

«Вчера мы проговорили всю ночь. Поистине это гений. Пускай чудит, как хочет».

«Он исчез вовсе. В отеле по этому поводу рассказывают Бог знает что. Приехал некто, видимо, его одноплеменник. Они столкнулись в коридоре около вестибюля. Говорили на незнакомом языке и очень тихо. Новый наступал, а Магнелиан двигался назад, к вестибюлю, все понижая голос. Наконец, уже в вестибюле новый энергично отпрянул от Магнелиана и сказал на скверном английском языке довольно громко: „Бросьте эти разговоры, вы — Филь Магнус и нечего тут….“, или что-то в этом роде. На это Магнелиан схватил его за лацкан сюртука и начал что-то горячо шептать на ухо. Тогда тот высвободился и будто бы ловко вдарил беднягу в зубы. Дальше рассказ превращается уж совсем в фантастику. Магнелиан будто бы взвизгнул, выплюнул два зуба („большие такие, сросшиеся, как у акулы“, объяснял мне один досужий человек), вспрыгнул, как ученый леопард, с места на полку вешалки, пробежал по ней, адским прыжком достиг до люстры, все не переставая тоненько и жалостно визжать, влез в плафонный фонарь и там исчез бесследно. Его нет уже три дня».

«Новый, победитель Магнелиана, на все вопросы о его жертве отвечает сердитым покачиванием головы; и злобным „Бррр!“. Вчера вечером на наши вопросы он сказал, что мы еще того увидим не раз».

«По рассказам прислуги, Магнелиан уже появился. Вчера он был усмотрен на окне второго этажа, откуда деловито присматривался вниз, спустив ногу, норовя прыгнуть. Опыт был совершен и удался блестяще: пара рододендронов исчезла с клумбы. А он, постояв и увидев, что окрестность безмолвствует, прополз под кустами, где и окопался. Всю эту чепуху я пишу с чужих слов, мне ее самому до смерти стыдно записывать. Никак не пойму в чем тут дело. Я понимаю, что дети любят производить такие звероподобные кунстштюки, воображая себя, например, рысью или на худой конец (это уже прогресс) краснокожим. Так они окружают себя мнимыми опасностями и на некоторое время покидают будничный мир, но ведь то дети».