Военная тайна - Шейнин Лев Романович. Страница 42
- Да, я чувствую, что погибла…
- Я много лет занимаюсь следственной работой и видел немало преступников. Наблюдая вас, я склонен думать, что вы в своём преступлении явились жертвой чьей-то злой воли… Так ведь?
- Нет, нет… - поспешно заявила Осенина. - Я ни в чём…
- Именно этому, - перебил её Ларцев, - именно этому я и приписываю ваше подавленное состояние. Между тем признание облегчит и ваше сердце, и вашу участь…
- Мне не в чем сознаваться, - начала лепетать Осенина, - я ни в чём не виновата.
- Допустим. Но если то, что вы говорите, правда, то как объяснить такие со всей достоверностью установленные факты: вы должны были ехать с актёрской бригадой на Волгу и отказались, для того чтобы поехать на фронт, несмотря на гораздо менее выгодные условия?
- Я хотела на фронт. Это мой долг актрисы…
- Допустим. Но почему же вы отказались от поездки на Волховский фронт и хотели ехать именно на Западный?
- Не знаю… Мне почему-то так хотелось…
- Не можете объяснить. Дальше: будучи у артиллеристов, вы почувствовали себя плохо и попросили отправить вас самолётом в Москву. Однако в Москве вы не обратились ни в одно лечебное учреждение.
- В дороге мне стало легче…
- Но вы, вернувшись в Москву, не ночевали дома. Где же вы были ночью?
Осенина вспыхнула и некоторое время молчала. Потом она тихо произнесла:
- Есть вопросы, на которые женщина может не отвечать.
- Вы намекаете на какой-то роман, на любимого человека, - улыбнулся Ларцев, - но вы же сами говорили моему помощнику, что горячо любите мужа, находящегося на фронте, и верны ему… В каком случае прикажете вам верить?
- По дороге домой я потеряла сознание… и добралась домой только утром.
- Как вам не стыдно лгать! - произнёс Ларцев. - Только что вы сказали, что почувствовали себя легче.
- В самолёте. А на улице мне снова стало хуже…
- Вам не могло стать хуже по одной простой причине, - улыбаясь, протянул Ларцев.
- По какой? - встревожилась Осенина.
- Консервы, которыми вы будто бы изволили отравиться, - медленно сказал Ларцев, в упор глядя на Осенину, - оказались аб-со-лют-но доброкачественными и пригодными к пище. Вот лабораторный анализ, тотчас произведённый на фронте.
- Значит, за мной следили ещё тогда, на фронте? - почти вскричала Осенина.
- Совершенно верно, - ответил Ларцев. - Кроме того, вы заявили, что в институте Склифосовского работает ваш дядя - профессор Венгеров.
- Но он действительно там работает, - неуверенно сказала Осенина.
- И он действительно дядя, - опять улыбнулся Ларцев, - но не ваш. Он чужой дядя. И к вам никакого отношения не имеет. Кто ваш муж?
- Военный, лейтенант.
- Где он сейчас?
- В плену…
- Откуда вы знаете, что он в плену?… Ну, что же вы молчите? Откуда вы знаете, что ваш муж в плену?
- Мне сообщил один человек, - растерянно произнесла Осенина.
Ларцев внимательно посмотрел на неё и, осенённый внезапной догадкой, сверкнувшей, как молния, в его сознании, быстро подошёл к Осениной и, склонившись к ней, произнёс:
- И этот человек попросил вас выполнить одно маленькое поручение, пообещав, что немцы сохранят жизнь вашему мужу. Так ведь?
Осенина заплакала и сквозь слёзы спросила:
- Откуда вы знаете?
- Кто этот человек? - резко спросил Ларцев. - Кто этот человек?
- Зубова, - ответила Осенина. - Мария Сергеевна Зубова.
И она начала рассказывать. Вскоре после того как её муж пропал без вести на фронте, к ней явилась Мария Сергеевна и сказала, что её муж находится в плену. Мария Сергеевна заявила, что, если Осенина хочет спасти жизнь своему мужу, она должна выполнить одно небольшое поручение. Осенина согласилась и постепенно превратилась в послушное орудие шпионки. Она поехала вместе с Зубовой в Челябинск, где они прожили некоторое время, стараясь завести знакомство с Леонтьевым. Однако это им не удалось, так как Леонтьев жил очень замкнуто и избегал случайных знакомств. Тогда, случайно узнав, что он едет в Москву, они выехали в одном вагоне с ним.
Продолжая свои показания, Осенина рассказала о своей поездке на фронт и о телеграмме, отправленной в Софию, когда местопребывание Леонтьева было наконец установлено.
Допрос Осениной закончился в первом часу ночи.
Ларцев выключил в своем кабинете свет и открыл окно.
Ночь, военная, неверная, обманчивая ночь нависла над городом. В сумраке огромной, раскинувшейся подковой площади мигали красные и зелёные огоньки регулировщиков. Звеня, проносились редкие ночные трамваи и исчезали, растворяясь в зыбкой мгле разбежавшихся улиц. На минуту испуганно выглянула луна, но тут же, словно не желая нарушать правила светомаскирорки и требования ПВО, прикрылась густым мохнатым облаком. Аэростаты заграждения плыли, как фантастические рыбы, над погружённым во мрак городом, придавая ему какой-то сказочный вид.
А Ларцев, который не спал уже двое суток, всё продолжал стоять у открытого окна. Он думал о предстоящем повторном допросе старой шпионки и о том, как лучше заставить её поскорее всё рассказать, чтобы раскрыть все нити этого дела, которым он начал заниматься ещё до войны. Ларцев не знал, что в эту самую минуту Петронеску, который тоже никак не мог заснуть в своей землянке, взволнованно размышляет о том, что через несколько часов, ранним утром, он и его “делегация” выедут на машине из лагеря и вместе с ними будет наконец инженер Леонтьев.
Отъезд
Петронеску встал рано. Помятое, серое, опухшее лицо его хранило следы бессонной ночи. Он разбудил членов “делегации” и приказал им собираться к отъезду. Адъютант полковника Свиридова пригласил гостей к завтраку.
- Вы позавтракаете и можете ехать, - добавил адъютант. - Товарищ полковник уже распорядился заправить вашу машину.
- С нами как будто едет товарищ Леонтьев, - сказал Петронеску. - Он готов?
- Точно не знаю, - ответил адъютант. - Но вообще он встаёт рано.
Пошли в командирский блиндаж. Петронеску шёл впереди, задумчиво глядя куда-то вдаль. Ему было не по себе. Чем ближе подходил момент предстоящего отъезда, тем тревожнее и тяжелее становилось у него на душе. Он хорошо понимал, что надо взять себя в руки, что надо, так же как вчера, приветливо улыбаться, болтать, шутить, рассказывать, но вместо этого хотелось остаться одному, подумать, а главное - как можно скорее очутиться за линией фронта, подальше от этой непонятной ему страны.
Хотя господин Петронеску и числился много лет “специалистом по России и славянской душе”, он давно уже мысленно признался себе, что страны этой не понимает и даже побаивается. Что же касается “славянской души”, то господин Петронеску давно пришёл к заключению, что душа эта полна удивительных неожиданностей и что разумнее всего её не задевать…
В прошлые годы Петронеску не раз откровенно излагал свою точку зрения на Россию. Однажды, в самом расцвете своей карьеры, на запрос о новом виде вооружений в русской армии он ответил, что, по его мнению, страшен не столько новый вид вооружений, сколько душа русского солдата, которая, как известно, не является военной тайной, но, тем не менее, недостаточно учитывается германским командованием. В ответ на этот доклад Петронеску получил тогда (это было в 1914 году) строгое внушение от начальства, в котором, между прочим, указывалось что “германскую разведку интересуют не психологические изыскания о русской душе, а точные цифры, чертежи, планы и документы”.
И вот сейчас, подходя к командирскому блиндажу, Петронеску дал себе слово, что, если ему удастся и в этот раз подобру-поздорову унести отсюда ноги, он ни при каких условиях не вернётся больше в Россию и вообще не будет браться за столь рискованные операции.
В блиндаже “делегацию” встретили полковник Свиридов и Бахметьев. Сели завтракать. Петронеску выпил стопку водки, закусил и коротко спросил Бахметьева, готов ли он к отъезду.
- Благодарю, - ответил Бахметьев. - Я вполне готов. Вот только не стесню ли я вас в машине? Мне полковник предлагает свою.