Дневник сумасшедшего (четвертая скрижаль завета) - де Куатьэ Анхель. Страница 19

все надо.

Ильич шелестел блистером. Он принял еще две таблетки.

– Надо, – отрубил он осипшим голосом. – Кто ж Божий промысел знает? Как есть, так и должно быть. У Бога отчета не спрашивают.

– Ей, Ильич, – Толян обеспокоился. – Что-то ты совсем... Эй! Ты слышишь меня, нет?

Ильич не отвечал. Мужики подбежали к кровати:

– Ильич, ты чё? Ильич! Врача надо звать! Началась суматоха. Прибежали медсестры.

Послали за терапевтом. Вызвали сантранспорт. Ильичу делали искусственное дыхание и непрямой массаж сердца.

В сознание он не приходил. Только синел все больше и больше. Терапевт появился минут через десять-пятнадцать и констатировал смерть.

Мужики причитали. Сестры охали. Санитары вынесли тело.

Когда Ильичу делали искусственное дыхание, из кармана его штанов вывалился больничный ключ. Он здесь один от всех дверей. Я спрятал его в кулаке. Вытянутая металлическая трубка с приплюснутыми краями. Словно патрон. Последний патрон...

Наследство Ильича.

*******

Я лежу на постели, на которой сегодня умер Ильич. Сначала я боялся на нее ложиться. Но на полу холодно.

Вот как – жил человек и умер. Вся жизнь. Конец. Пришел мне решетку вставить, чтобы я не убежал. А ключ оставил. В мире все так. Цель и результат – вещи разные.

Я еще никогда не видел, как умирают. Живьем не видел. Видел по телевизору, как смертные приговоры приводят в исполнение. Но так – нет. Интересно представить себя покойником.

Мне почему-то жалко Ильича. Странно, я ведь совсем его не знал. Почему мне его жалко? И почему меня только сейчас испугала эта постель. Может, в ней и до этого кто-то умер, но я не боялся. А теперь вдруг испугался.

Сколько еще таких людей, которых я совсем не знаю. Они живут и умирают. Каждую минуту, наверное. Может и чаще – каждую секунду. Раз – и кто-то умер. Почему я не печалюсь из-за этого постоянно?

Теперь у меня есть ключ. Ключ – это свобода. Я дождусь, пока все уснут. Петр проведет «строевые занятия», попьет чифир и вырубится. А я уйду. Просто уйду. Спокойно. Ничего не боясь.

Петр допьет чифир. Он еще завтра будет его пить. Завтра – последний раз. Потому что его задушат. Петр умрет. Петра не жалко. Умрет – и ладно. Он недобрый. Ильич был добрый, его жалко.

Кто-то поступит в больницу и будет спать на кровати Петра. Кровати же не выкидывают, когда кто-нибудь на них умирает. И этот новенький не будет знать, что на его кровати Петр умер. И ему не будет страшно. Интересно, а Петру сейчас не страшно?

Сегодня он будет спать на кровати, на которой завтра умрет. Страшно спать на кровати, на которой ты умрешь? Наверное, страшно. А ходить по улице, где ты можешь умереть? Почему люди не боятся? Мы можем умереть где угодно.

Никто не знает, где он умрет. Разве Ильич знал, когда входил в мой изолятор, что умрет здесь? Нет, не знал. И не боялся. А умер. Смерть вокруг. Смерть – неизбежность. Мир умирает постоянно. Он находится в состоянии постоянного умирания. Страшно. Он уже мертвый.

Мне казалось в метро, что кругом мертвецы. Мне не казалось. Кругом были мертвецы. Вокруг мертвецы. Все покойники. Смерть. Страшно. Как жить, если кругом смерть? Куда я собираюсь бежать, если кругом смерть? От смерти не убежишь. Я тоже покойник.

Что это были за люди – черный и белый? ДАО. Чего они от меня хотят? Они говорят, что я Избранный. Кем? Завтра они обещали мне принести дверную ручку Стаса. Если я сегодня убегу отсюда, то останусь без ручки.

А зачем мне ручка? Если ее вставить в специальное отверстие для ручки и повернуть, то мир рухнет. Он – зыбкий.

Я – Ангел смерти.

Глупость. Какая глупость! Я собираюсь дать этому миру то, что у него уже есть. Он полон смерти. В нем живут покойники. Зачем они живут?

«У Бога отчета не спрашивают». Что Ильич имел в виду?

Мои мысли путаются. Я пытался найти за окном коричневого, но его словно корова языком слизала. Он – моя галлюцинация. Я его изобличил в этом, и теперь ему стыдно показываться мне на глаза.

Но разве мир не галлюцинация? Если все зыбко... Если он уже мертвый... Разве он не галлюцинация? Но если он галлюцинация, то и я тоже галлюцинация. Я – своя галлюцинация. Все, что я знаю о себе, это одна большая галлюцинация. Иллюзия. Обман.

Не на что опереться.

Что сейчас с Ваней? Он, наверное, стал овощем. Был человеком, а потом – бах! Электрический разряд – и он овощ. Исчезла галлюцинация. Он ушел от самого себя так же, как от меня сбежал коричневый.

Ильич жил и умер. Ваня был человеком и стал овощем. Ваню тоже жалко. Он хоть и странный, но хороший. Он никому зла не желал. Ему было стыдно, что он живет. Теперь он будет жить, но ему не будет стыдно, потому что он – овощ.

Хитро придумала Зоя Петровна. Это она здесь всем заправляет. «Эксцессы на отделении». Она из них. Все подстраивают, все организуют. Череда событий. Все не случайно. Я в больницу, а здесь Петр. Он бьет Дутова, а сваливают на меня. И меня в изолятор.

Специально, я думаю, Зоя подослала мне этих рабочих, чтобы я смерть увидел. А зачем? Чтобы я боялся. Запугивание – это самый эффективный способ воздействия на сознание. Меня трудно зомбировать – у меня душа есть. Вот и придумали этот спектакль.

Спектакль? А что если Ильич не умер? Да, они просто разыграли его смерть! Инсценировка! И вели себя все очень наигранно – паниковали, бегали, кричали. Дыхание искусственное... Хорошие актеры, ничего не скажешь. Я даже поверил.

И все это, чтобы подбросить мне ключ? Это наживка, крючок – попадусь или не попадусь. Сидят, наверное, сейчас – гадают.

Но если Ильич не умер, то почему мне было страшно ложиться на кровать, где он лежал? Я что, понарошку боялся? Странно, разве страх бывает понарошку? Но если он не умер, то как можно бояться?

Все – галлюцинация.

«Ты сам галлюцинируешь или закидываешься?»

Мои мысли играют в лапту.

*******

По моим расчетам сейчас около четырех часов утра. Все уже должны спать. Я вставляю ключ в скважину, поворачиваю его, и дверь открывается.

В коридоре темно и пусто. Изоляторы – один, другой, третий. Я прохожу мимо них к следующей двери, она ведет на отделение.

Вставляю ключ, поворачиваю его, дверь открывается. Ноги подкашиваются, не слушаются. В голове винегрет. Ощущение, что в нее через уши залили свинец.

Я пытаюсь ступать тихо, чтобы никого не разбудить. Пусть спят. Сон дает силы. Им нужно спать. У них совсем нет сил. Они все покойники.

Бегство. Я осуществляю побег. Или я попался на удочку обмана? Может быть, меня уже поджидают с веревками, смирительными рубашками, шприцами? Что они хотят со мной сделать, когда поймают? Зачем я им нужен?

Я прохожу мимо дверных проемов, смотрю внутрь палат. Там койки. Они стоят совсем рядом друг к другу, словно толпятся. На них люди. Что они тут делают? Зачем они тут?

До меня доносятся стоны и всхлипывания. Место скорби... Куда я бегу? Что ждет меня за пределами этой больницы? Безумный мир?

Мне страшно. Мне кажется, что за мной следят, что тишина обманчива, что все только притворяются спящими, а на самом деле, просто ждут. Они ждут, когда я дойду до конца, к выходу. И тогда они повскакивают со своих кроватей и будут кричать: «Попался! Не уйдешь!» Они будут смеяться тому, как ловко они меня надули.

В конце коридора стол дежурной медсестры. За ним никого. Тусклым желтым светом горит маленькая лампа.

Почему я не сказал Зое Петровне, что Петра собираются убить? Я, наверное, должен был сказать. Если я не предупрежу о заговоре, а его убьют, значит – это я его убью. Мог спасти человека, а не спас. Я – убийца в мире мертвых.

Так есть «свобода воли» или нет? То, что я сбегаю, – мой поступок или божественное требование? Бог требует, чтобы я убил Петра?.. Я могу его спасти, или это тоже иллюзия? Как разобраться? Как понять? Провидение или личный поступок?

Я могу выбирать или должен следовать своей мысли?

Почему Стае не воспользовался своей ручкой? Ведь хотел, я точно знаю. Конечно, хотел. Не мог не хотеть. Но не воспользовался. Ему страшно. Это его «свобода воли», или это Бог?