Дублинцы. Улисс (сборник) - Джойс Джеймс. Страница 9

Пианино умолкло – вероятно, Виллона вышел на палубу. Игра была отчаянная! В конце они сделали краткий перерыв, решив выпить за удачу. Джимми понял, что главная игра была между Роузом и Сегуэном. Решающие минуты! Джимми тоже весь напрягся; он-то проигрывал, конечно. Сколько там на него уже написали? Игроки поднялись, чтобы сделать последние взятки, обмениваясь репликами, жестикулируя. Выиграл Роуз. Каюту сотрясли буйные приветствия победителю. Карты собрали и начали подбивать итоги; Фарли и Джимми были главными проигравшими.

Он знал, что наутро будет раскаиваться, но сейчас радовался передышке, радовался покрову оцепенения, который окутает его приступ безумства. Поставив локти на стол, он обнял голову руками и принялся считать удары пульса в висках. Дверь каюты открылась, и он увидел фигуру венгра на фоне серого неба.

– Рассвет, джентльмены!

Два кавалера

Теплый дымчатый августовский вечер опустился на город, и по улицам веял теплый ласковый ветерок, прощальная память лета. Улицы с зарешеченными на воскресный отдых витринами были заполнены шумливой пестрой толпой. Фонари, как светящиеся жемчужины, с верхушек своих высоких столбов излучали свет на живую материю внизу, которая, непрестанно меняя форму и цвет, излучала вверх, в дымчатый теплый воздух вечера, ровный и непрестанный гул.

С холма Ратленд-сквер спускались вниз два молодых человека. Один из них как раз заканчивал длинный монолог. Другой, шедший по краю тротуара и вытесняемый иногда на мостовую бесцеремонностью спутника, слушал с внимательным и позабавленным видом. Он был приземист и краснощек. На нем была морская фуражка, сдвинутая далеко на затылок, и выслушиваемый рассказ постоянно вызывал на его лице новые выражения, зарождавшиеся в уголках глаз, рта и носа. Взрывы хриплого смеха чередой вырывались из его сотрясавшегося тела; глаза плутовато помаргивали от удовольствия, не отрываясь от лица собеседника. Время от времени он поправлял легкий плащ, переброшенный через плечо на манер тореадора. Фасон его брюк, белые каучуковые туфли, небрежно переброшенный плащ говорили о молодости. Однако фигура в талии уже начала полнеть, волосы были редкие и седоватые, а лицо, когда оно не оживлялось волнами мимики, выглядело потасканным.

Когда он понял, что рассказ окончен, он беззвучно хохотал еще добрых полминуты, после чего сказал:

– Да… за такой историей – первый приз!

Голос его казался лишенным энергии, и, чтобы усилить звучание своих слов, он добавил шутовским тоном:

– За ней – уникальный, высший приз, я бы сказал, самый recherché [6] приз!

После сей реплики он сделался серьезен и тих. Язык у него устал, он сегодня все время после обеда разглагольствовал в баре на Дорсет-стрит. По мнению большинства, Ленехан был паразит, прилипала, но, вопреки этой репутации, его находчивость и речистость как-то не давали его приятелям вести против него общую стратегию. У него была храбрая манера подойти в баре к любой компании и, держась поначалу с краю, потом умело втереться в общество. Он крутился около спорта, имея на вооружении обширный запас анекдотов, комических стишков, прибауток. Ко всем видам грубого обращения у него был иммунитет. Никто не знал, как он справляется с суровой задачей существования, но слухи смутно связывали его с махинациями на скачках.

– А где ты ее подцепил-то, Корли? – спросил он.

Корли быстро облизнул языком верхнюю губу.

– Как-то ночью, старик, – начал он, – иду я по Дэйм-стрит и примечаю классную деваху под часами у Уотерхауза. Ну, говорю ей добрый вечер, знакомлюсь, сам понимаешь. Идем прогуляться вдоль канала, и она мне рассказывает, что служит горняшкой в одном там доме на Бэггот-стрит. Я ее держу за талию, ну и так малость для первого раза пообжимал. Ну а в следующее воскресенье у нас уже свиданка, старик. Поехали в Доннибрук, я ее веду на лужок… Она сказала, раньше у ней был парень молочник… И так классно пошло, старик! Каждый раз она тащит мне сигареты, в трамвае платит и туда и обратно. Однажды так две сигары приперла, классные, из таких, что мой старик, бывало, курил… Я трухнул, старик, как бы она не залетела. Но она с понятием девка.

– Она, может, думает, ты на ней женишься, – сказал Ленехан.

– Я ей говорю, я сейчас без места, – сказал Корли, – а раньше был в модном магазине у Пима. Она не знает мою фамилию, на это меня хватило, чтоб не трепаться. Но она думает, я что-то, знаешь, такое, не простого разбора.

Ленехан снова рассмеялся беззвучно.

– Из всех славных историй, что я слыхал, эта с гарантией получает приз, – сказал он.

В ответ на комплимент Корли уширил шаг. Раскачка его крепко сбитого тела заставила спутника исполнить несколько антраша с тротуара на мостовую и обратно. Корли был сыном полицейского инспектора и унаследовал от отца телосложение и походку. Он ходил, держась прямо, прижав руки к бокам и поводя головой из стороны в сторону. У него была большая, круглая, масляно блестевшая голова, которая в любую погоду потела, и большая круглая шляпа, посаженная на нее набекрень, выглядела как луковица, растущая из другой луковицы. Он всегда смотрел прямо перед собой, как на параде, и когда хотел оглянуться на какого-нибудь прохожего, ему приходилось разворачивать весь корпус от бедер. В настоящее время он слонялся без дела, и где бы ни открывалась какая-нибудь вакансия, находился друг, который сообщал ему эту дурную весть. В городе часто видели, как он прогуливается и о чем-то очень серьезно толкует с полицейскими в штатском. Ему была ведома тайная подоплека всех дел, и он любил выносить безапелляционные суждения. Говорил он, не слушая собеседников и преимущественно о себе самом: что он сказал такому-то, а такой-то сказал ему и что он потом сказал, чтобы в этом деле поставить точку. Пересказывая такие диалоги, он произносил первую букву своей фамилии на манер флорентийцев.

Ленехан предложил другу сигарету. Когда они проходили сквозь толпу, Корли время от времени оборачивался и улыбался прохожим девушкам, но Ленехан не отрываясь смотрел на большой бледный круг луны, окруженный двойным кольцом. Сосредоточенно проследив, как по этому кругу проплывает серая паутина сумерек, он наконец произнес:

– Слушай, Корли… я думаю, ты это дельце провернешь в лучшем виде, а?

Вместо ответа Корли выразительно прикрыл один глаз.

– Она-то для такого подходит? – с сомнением спросил Ленехан. – С бабами никогда не знаешь.

– С ней порядок, – заверил Корли. – Я знаю, как к ней подъехать. Она по уши в меня.

– Ты – это в точности беспутный Лотарио! – заявил Ленехан. – Лотарио высшей кондиции!

Оттенок насмешки несколько искупал угодливость его поведения. Чтобы спасти лицо, он выражал обычно лесть так, что она могла бы сойти также и за издевку. Но Корли не понимал таких тонкостей.

– Хорошая горняшечка – самое оно, – сказал он. – Это я тебе говорю.

– Тот, кто перепробовал всех, – закончил Ленехан.

– Сперва-то я, понимаешь, гулял с барышнями, – поведал доверительно Корли, – с такими, как на Южном Кольце. Я с ними, старик, цацкался, на музыку их водил или там в театр, вывозил на прогулки, причем платил за трамвай, конфетки-шоколадки им покупал. Я на них выкладывал хорошие денежки, – добавил он убеждающим тоном, словно ожидая, что ему не поверят.

Но Ленехан был вполне готов верить, он серьезно кивнул.

– Знаю я эти игрушки, – сказал он, – это на дурачка.

– И ни хрена толку со всего этого не было, – заключил Корли.

– Мой случай аналогичен, – сказал Ленехан.

– Одна, правда, вот из них, – сделал оговорку Корли.

Он облизал языком верхнюю губу. При воспоминании глаза его заблестели. Теперь уже он глядел неотрывно на диск луны, затянутый тучами наполовину, и, казалось, размышлял.

– Она… в ней действительно что-то было, – сказал он грустно.

Он снова замолчал, а потом добавил:

– Теперь-то она гулящая. Как-то ночью вижу, она катит в экипаже с двумя мужиками по Эрл-стрит.