Собрание ранней прозы - Джойс Джеймс. Страница 68

– В Париже повсюду весело, – сказал Галлахер. – Они считают, что надо наслаждаться жизнью, – и что, ты скажешь, они не правы? Если ты хочешь по-настоящему наслаждаться, надо ехать в Париж. И учти, у них там большие симпатии к ирландцам. Едва они узнали, я из Ирландии, меня начали рвать на части.

Малыш Чендлер сделал из своего стакана четыре или пять глоточков.

– А скажи, – спросил он, – верно говорят, что Париж – это безнравственное место?

Игнатий Галлахер сделал правой рукой подобающий католический жест.

– Безнравственны все места, – изрек он. – Конечно, ты в Париже найдешь много солененького. Стоит пойти, скажем, на студенческий бал. А уж когда кокоточки разойдутся, то это такая жизнь… Ты их себе представляешь, я думаю?

– Приходилось слышать, – ответил Малыш Чендлер.

Галлахер допил виски и покачал головой.

– Эх, – молвил он, – ты можешь говорить что угодно, но только ни одна женщина не сравнится с парижанкой – по стилю, по живости.

– Значит, это безнравственный город, – опять спросил Малыш Чендлер с робкой настойчивостью, – я хочу сказать, по сравнению с Лондоном или Дублином?

– С Лондоном – это что в лоб что по лбу, – сказал Галлахер. – Спроси хоть у Хогана, Малыш. Когда он там был, я ему показал слегка Лондон. Он тебе откроет глаза… Послушай, Томми, не изображай из своего виски пунш, давай опрокидывай.

– Нет, право…

– Давай-давай, еще одна тебе совершенно не повредит. Чего бы нам? То же самое, я думаю?

– Н-ну… ладно, согласен.

– Франсуа, то же самое повторить… Курить будешь, Томми?

Игнатий Галлахер вытащил портсигар. Друзья закурили сигары и попыхивали ими в молчании, покуда не принесли виски.

– Могу сказать тебе мое мнение, – произнес Галлахер после паузы, возникая из клубов дыма, которые скрывали его, – мир просто сбесился! Взять ту же безнравственность. Я слышал такие случаи – да что слышал! – я был сам свидетель – этаких случаев безнравственности…

Задумчиво попыхивая сигарой, беспристрастным тоном историка Игнатий Галлахер принялся рисовать другу картины развращенности нравов, царившей за рубежом. Он бегло обозрел пороки многих столиц и был как будто бы склонен присудить пальму первенства Берлину. За некоторые факты он не мог поручиться (друзья рассказывали), однако другие знал из личного опыта. Он не щадил ни чина, ни звания. Он разоблачил многие тайны монастырей на континенте, описал некоторые занятия, модные среди высшего общества, и закончил тем, что поведал со всеми подробностями историю о некой английской герцогине – как он точно знал, истинную историю. Малыш Чендлер был изумлен.

– Что же, – говорил Галлахер, – а тут мы в нашем старом замшелом Дублине, где ни о чем таком знать не знают.

– Как тебе тут, должно быть, скучно кажется, – сказал Малыш Чендлер, – после всех мест, что ты повидал!

– Как сказать, – отвечал Игнатий Галлахер, – здесь все-таки отдыхаешь. И в конце концов, это, как говорится, страна предков, правда? Хочешь не хочешь, а у тебя к ней какое-то чувство, такова человеческая природа… Но ты мне расскажи про себя. Как мне Хоган сказал, ты это… вкусил радостей Гименея? Года два назад, кажется?

Малыш Чендлер покраснел и улыбнулся.

– Это верно, – сказал он. – В мае был год, как я женился.

– Надеюсь, еще не поздно тебя поздравить и всего-всего пожелать, – сказал Галлахер. – У меня не было твоего адреса, я бы непременно поздравил.

Он протянул руку, и Малыш Чендлер пожал ее.

– Правда, Томми, – продолжал он. – Желаю тебе и семейству всяческой радости в жизни, и мешок денег, и чтоб ты не умер, пока я тебя сам не пристрелю. Этого, старина, тебе желает твой друг, твой старинный друг. Ты знаешь это?

– Я знаю это, – сказал Малыш Чендлер.

– А как насчет потомства? – спросил Галлахер.

Малыш Чендлер покраснел снова.

– Один ребенок у нас, – отвечал он.

– Сын или дочка?

– Мальчуган.

Игнатий Галлахер звучно шлепнул своего друга по спине.

– Браво, – произнес он. – Я в тебе, Томми, не сомневался.

Малыш Чендлер улыбнулся, посмотрел смущенно на свой стакан и слегка прикусил нижнюю губу тремя передними детски белыми зубами.

– Я надеюсь, ты до своего отъезда к нам заглянешь на вечерок, – сказал он. – Для жены это будет такое удовольствие. Можно будет помузицировать немного и…

– Страшно благодарен, дружище, – сказал Игнатий Галлахер. – Жаль, что мы пораньше не встретились. Я ведь уже завтра вечером уезжаю.

– Тогда, может быть, сегодня…?

– Страшно извиняюсь, старик. Я тут, понимаешь, с одним малым, кстати, очень неглупый молодой парень, и мы уж договорились пойти перекинуться в картишки. Если б не это…

– А, ну в таком случае…

– Но кто знает? – добавил тактично Галлахер. – Теперь уже лед сломан, на следующий год я, возможно, опять заскочу сюда. Будем считать, это только отсрочка удовольствия.

– Отлично, – сказал Малыш Чендлер, – значит, в следующий твой приезд ты непременно проведешь у нас вечер. Договорились?

– Договорились, – подтвердил Игнатий Галлахер. – Если в следующем году приезжаю, parole d’honneur [69].

– И чтоб скрепить договор, – заключил Малыш Чендлер, – мы сейчас еще примем по одной.

Игнатий Галлахер извлек массивные золотые часы и посмотрел на них.

– Только по последней, ладно? – сказал он. – А то у меня хрендеву.

– Да-да, конечно, – отвечал Малыш Чендлер.

– Раз так, отлично, – сказал Галлахер, – берем по одной как deoc an doruis [70] – так, по-моему, говорят в народе.

Малыш Чендлер сделал заказ. Румянец, что успел подняться к его щекам, прочно укреплялся на них. Ему и в обычное время достаточно было пустяка, чтобы покраснеть; сейчас же он был разгорячен и возбужден. Три виски, хоть и малых, ударили ему в голову, а крепкая сигара Галлахера затуманила ум, потому что он был хрупок и обычно очень воздержан. Такое событие, как встретить Галлахера после восьми лет, оказаться с Галлахером у Корлесса, среди яркого света и шума, выслушивать все истории Галлахера и приобщиться на миг к его бродячей и блистательной жизни, – нарушило равновесие его восприимчивой натуры. Он остро ощущал контраст между жизнью своей и своего друга, и этот контраст ему казался несправедливостью. Галлахер был ниже его по рождению и воспитанию. Он был уверен, что он способен сделать нечто лучшее, нежели все, что его друг сделал или может сделать когда-нибудь, нечто более достойное, чем бойкая журналистика, будь только у него шанс. Но что же ему мешало? Конечно, его несчастная робость! Ему хотелось каким-то образом утвердить себя, показать свою мужественность. Он видел настоящую причину, почему Галлахер отказался от его приглашения. Своим дружеским отношением он просто снисходил к нему, как снизошел и к Ирландии своим приездом.

Бармен принес напитки. Малыш Чендлер двинул один стакан в сторону друга и твердым движением взял другой.

– Кто знает? – сказал он, когда они подняли стаканы. – Когда ты приедешь на следующий год, я, может быть, буду иметь удовольствие поздравлять мистера и миссис Галлахер.

Галлахер, собравшийся выпить, выразительно прищурил один глаз над ободком своего стакана. Выпив, он поставил стакан, причмокнул решительно губами и сказал:

– Вот уж этого можешь не опасаться, Малыш. Я сначала погуляю как следует, людей погляжу и себя покажу, а уж потом буду совать голову в ярмо – если вообще соберусь.

– В один прекрасный день соберешься, – спокойно отвечал Малыш Чендлер.

Игнатий Галлахер полностью развернулся к другу своим оранжевым галстуком и иссиня-черными глазами.

– Ты так думаешь? – спросил он.

– И ты тоже сунешь голову в ярмо, как всякий другой, – заявил Малыш Чендлер, – когда найдешь свою женщину.

Тон его был слегка с нажимом, и он понимал, что выдает себя; но хотя румянец на его щеках все усиливался, он выдержал пристальный взгляд друга. Через несколько мгновений, отведя взгляд, Галлахер сказал: