16-е наслаждение эмира - Иванов Всеволод. Страница 2

Меня зовут, друг мой, Сеид-Раджаб, я занят до того, что мне некогда брить голову, и где мне убеждать женщину, я говорю ей: «Придёт европеец, и ты поверишь ему, если не хочешь верить путникам Азии». И вот ты, инструктор, молодой и быстрый, как текинский конь, ты — европеец, ты убедил ли её возвратиться во Франкскую страну — и не позорить моего дома своим пребыванием?"

— Да, — сказал инструктор уверенно: — она едет со мной. Её убедила моя европейская логика.

И ковёр вновь скрыл его спину. Он вскоре заснул и, проснувшись, обрадовался бодрящему самовару и доброму хозяину, непонятно стыдившемуся своей жены, и Ершов сказал так: "Мне радостно видеть в пустыне рост и ширь классового смысла", и добавил также, чтоб хозяин оседлал ему текинского коня, на котором до ближайшего посёлка поедет с инструктором европеянка. И женщина взглянула на него весело, а хозяин побледнел, но твёрдо приказал оседлать лошадь и приказал к седлу её коня приарканить любимую её подушку, захваченную из гарема, всю умасленную запахами её радостей.

— Вам необходимо проститься, — сказал инструктор: — я беру твоего коня и буду ждать женщину у въезда в кишлак.

И мужчины опять пожали друг другу руки, и конь инструктора порадовался веселью и уверенности своего хозяина. И вот инструктор стоял у въезда в кишлак, в одной руке у него был повод текинского коня, седло которого было украшено запашистой подушкой, и Ершов сказал своему проводнику так: "Ты поезжай вперёд, я хочу сам вести её по первым пяти милям её новой дороги". И проводник ускакал вперёд. Ершов опять видел тощих собак, рывшихся в отбросах, но теперь он любил этих собак и говорил: "Если бы их откормить, были бы вполне ценные псы", и тогда к нему подошла женщина под чадрой и, взяв текинского коня под уздцы, спросила: "Доволен ли ты Шестнадцатым Наслаждением, путник?" И он ответил: что совершенно доволен и просит Шестнадцатое Наслаждение откинуть покрывало, и она откинула чадру, и он протянул ей руку, чтобы помочь ей вспрыгнуть в седло, она ж возразила так:

— Разреши, путник, ответить тебе таким рассказом.

Вы, европейцы, в пустыне быстро потеете и, вспотев, очень дурно пахнете. Так вот, эмир, имевший в каждой комнате гору арабских ковров и ящик жемчуга, — потел ещё больше любого из вас. Он не любил мыться, и ногти его постоянно были цвета свинца. До Шестнадцатого Наслаждения своего он дотрагивался не больше одного раза в год, а я начинаю стареть, и ветер пустыни вреден для моих щёк.

И однажды из подвалов дворца к нам ворвался Сеид-Раджаб.

Народ подарил ему жену на выбор, и руки его мгновенно завернули меня в одеяло эмира. Пальцы его, прикрывавшие мою грудь, — вверху, украшал герб эмира. Текинский конь вымчал нас мигом из города, и первый бархан — холм услышал наши стоны, и коршун крутился над барханом, так как думал, что здесь издыхает конь или, по крайней мере, раненый бык.

Сеида ждали в родном кишлаке, чтобы праздновать освобождение, а он три дня лежал рядом со мной на песке бархана и кормил меня айраном, который подавал мне своим ртом, пока айран не скис от жары и пока не превратился в твёрдый сыр.

И дальше, — он не отставал от меня, как дым от печи, и счастье его стало вянуть, и его выгнали из родного кишлака, в который приняли с великим почётом, его выгнали в Калей-Бнгурт, — так как он был невыгоден и всё время спал подле моих колен. И вскоре он понял, что его могут выгнать даже из кишлака Калей-Бигурт, где самые распутные женщины Азии и самые тощие собаки земли, — и он захотел уйти от меня, ибо ему было стыдно погибать из-за Шестнадцатого Наслаждения эмира, и он отдал меня первому прибывшему в кишлак путнику. Ревность угнетала его, он собрался бежать, — но одобрения путника ещё более возвышали его кровь, и Наслаждение Путника он ласкал сильнее, чем Наслаждение Эмира, и он не смог покинуть меня, и тогда он стал ждать европейца, так как думал, что я уйду от него с европейцем. И вот я ушла от него, и вот седло, приготовленное им для меня. Но куда я пойду? Я совсем старею. Шантанов в вашей стране нет. Голос мой, обожжённый его страстью, охрип. Что можно спеть таким голосом? Сеид-Раджаб рыдает сейчас подле одеяла эмира и сразу забудет позор Шестнадцатого Наслаждения и будет горд мной, мной, вернувшейся к нему от европейца. Страсть его получит свои законные сроки — неделю или месяц, а не будет трепать его, как малярия, три раза в день, и луна работы осветит его своим спокойным светом. Вот и ты, путник, сейчас спокоен, ты пойдёшь дальше и спокойно будешь исполнять положенный тебе твоим законом труд, и тебе не захочется торопиться в город к привычным для тебя жёнам. Разве ты не должен благодарить Шестнадцатое Наслаждение, подарившее тебя воспоминанием тысячи одной ночи? Ты киваешь головой, и бледные губы твои говорят: "да!"

Ты приезжаешь в город, и тебя спрашивают: "Кто самый бойкий и кто самый твёрдый человек в кишлаках пустыни?" Кого же, по совести, назовёшь? Кто поборол свою гордость, и кто был тебе истинным братом? Ты отвечаешь: "Я много видел умных и крепких людей, но умнее и крепче Сеид-Раджаба, председателя из кишлака, паршивого кишлака, Калей-Бигурт, — не встречал. Но мне не понятно только, — продолжаешь ты, — почему такой достойный человек не выдвинут дальше, и почему его не ждёт кандидатура, по крайней мере, волостного председателя?" И все удивятся вместе с тобой, и все вспомнят вместе с тобой, как Сеид-Раджаб сидел в темницах эмира, как он страдал и как он недостойно вознаграждён.

Часто рука, пожимавшая груди, бывает довольна и благодарит женщину, что она скрывает свою теплоту и упругость, протягивая пальцы. Таким же пожатием, я вижу, ты хочешь проститься со мной. Простись. Я не обижусь. Я беру всё, даже обиду, с благодарностью. Склонись со своего седла и выпусти повод текинца, так как конь этот должен вернуться в стойло своего хозяина, и я отведу коня. Прощай!

И тогда инструктор наклонился, передал волосяной повод, и конь заржал, и Ершов, великий инструктор и странник, пожал женщине руку и сказал: "Прощай", и лёгким, довольным шагом пустыни женщина ушла от него. Собаки радостно кинулись за нею следом. Опять горестно и одиноко запахли разлагающиеся отбросы, и Ершов тронул своего коня и сказал грустно: "Ну, что ж, качай дальше, браток".

1927