Московские тетради (Дневники 1942-1943) - Иванов Всеволод. Страница 11

— Ленька крутит, крутит, ух!..

13 января. Среда

[…] В книге «Былое и думы» (должно быть, вложил, когда читал), нашел программу художественной части траурного вечера, посвященного одиннадцатой годовщине смерти В.И. Ленина (1935 год), программа как программа. Но на полях ее мои записи. Сколько помнится, я сидел в крайней ложе, впереди (как всегда, пришел рано) и на перилах ложи записывал. Мне, видимо, хотелось сделать словесный портрет Сталина, внешний вид его на заседании. Переписываю с программки (все равно утонет где-нибудь): «Сталин, перед тем как встать или идти, раскачивается из стороны в сторону. Меняет часто, тоже сначала раскачиваясь, позу. Сидит, широко расставив ноги и положив руку на колено, отчего рука его кажется очень длинной. Если надо поглядеть вверх, то шею отгибает с трудом. Рука, словно не вмещается за борт тужурки, и он всовывает туда, несколько торопясь, только пальцы. Сидеть и слушать спокойно не может, и это знают, поэтому с ним кто-нибудь постоянно говорит, подходит то один, то другой… На докладчика ни разу не взглянул. Садятся к нему не на соседний стул, а через стул, словно рядом с ним сидит кто-то невидимый».

В издательстве «Молодая гвардия» на стульях девушка пилит дрова. Редактор, в меховом жилете, говорит тихо, словно бережет теплое дыхание. Мороз, кажется, 24. Из форточек домов высунулись — вечером особенно заметно — трубы времянок, и белый дым, похожий на пар (дрова сырые), стелется переулком. От дыма, что ли, но дома оказались вдруг очень плоскими, словно книги. Стоят тысячи унылых книг, которых никто читать не хочет, — таких вот по «технике» сейчас в магазинах очень много, — и от злости из них идет п-а-р! Да-с. А в домах-то жизнь грозная и страшная, не дай, господи.

14 января. Четверг. 15 января. Пятница

Сильный мороз. Сижу в халате, двух жилетках, валенках — и холодно. Писать трудно. Сегодня, 15-го, получил в «Огоньке» 530 руб., сходил получил продовольствие по рейсовой карточке, замерз, проголодался — и вернулся домой быстро. […] Взял в библиотеке хорошие книжки, читаю и с радостью жду 9-10 вечера, чтобы лечь в постель и читать в постели, только не могу придумать, чем бы утеплить руки и плечи, которые болят уже месяца четыре.

[…] Вся Москва в морозном инее и тумане. Ходил по метро, присматривался, как люди одеты — портфели на кожаных ремнях через плечо; женщина в ватных штанах и куртке «хаки» повязана белым платком — и с перманентом; другая — в резиновых сапогах, третья — в меховых. В простых чулках и в туфлях уже кажется чудовищно соблазнительной, наверное. Видел красноармейца в матерчатых, белых, стеганых сапогах — наверное, такие заменяют валенки…

16 января. Суббота

Холод. Говорят — 33. Вышел на часок — в книжный магазин, купил что-то об Элладе — замерз страшно. […]

Написал первую главу «Сокровищ».

[…] Если бы я пожелал дать картину зимы 1943 года в Москве для кино, я снял бы вестибюль «Правды». Открываешь дверь. Блестящие металлические вешалки, отполированный прилавок, за ним — женщина, принимающая пальто. Однако пальто нет. А на всех вешалках — авоськи из сеток, в них кастрюльки, какие-то мешки… С первого взгляда похоже на то, что брошены сети… Сети смерти, да?

Приведено в газетах выступление германского радиокомментатора о нашем походе на Северном Кавказе. Из этого выступления явствует, что наше наступление — в особенности, по-видимому, по направлению к Ростову приостановлено. Так как даты выступления немецкого комментатора не приводится, то, надо полагать, он выступил несколько дней назад, когда действительно наступление могло быть приостановленным. Сейчас, поскольку мы его приводим, возможно, наши опять прорвали фронт, потеснили немцев. Уже несколько дней нет сообщений (точных) о том, что творится в районе среднего Дона. Кто знает, не у стен Ростова ли мы? […] Внизу, у входа в Союз писателей, холодище страшный, а тут еще ежеминутно открывают дверь, таскают в дом дрова. Сторожиха — у пустой вешалки — бранится:

— Этак и замерзнуть можно, дьяволы! А помирать мне не хочется. Мне тоже надо посмотреть, что с Гитлером сделают.

17 января. Воскресенье

У Бажанов Антокольский читал поэму об умершем сыне, убитом недавно. Лицо похоже на маску, дергается, вытаращенные глаза, словно он не верит, что жив еще. Жена вяжет чулок. […] Ему, конечно, легче оттого, что он высказался — сыну было 18 лет…

Великая радость: добивают две немецкие дивизии под Сталинградом. Пожалуй, это первая, — бесспорная, — победа над немцами за все время войны, исключая, ясно, поражение их под Москвой. […]

18 января. Понедельник

[…] Писал первую главу «Сокровищ», затем, вместе с Мишей Левиным, хохоча, придумывали злодея для романа. Придумали забавно.

19 января. Вторник, 20 января. Cреда

Два дня сидел и писал статьи. 19-го статью о Ленинградском прорыве, которая сегодня и напечатана; 20-го — две статьи: одну для «Гудка», другую для «Известий» — обе о Ленине. Что получилось, не знаю, но за сегодняшнюю хвалили. […] Вечерком, утомленный писанием, пошел отдохнуть к Федину. Сидели, выпили по рюмке, я рассказал ему о пьесе, он похохотал, повосхищался, сказал что я — Гофман, помноженный на Чехова, затем оба выразили сожаление, что сейчас обществу не до серьезной литературы, — и пошли спать. […]

21 января. Четверг

Письмо к Сталину по поводу романа. Написал, что думал — неважно, что не напечатан мой роман, мало ли у меня ненапечатанного? А важно, что подобные действия издателей и редакторов лишают нас, русских романистов, возможности создавать русский роман и выйти с ним на международную арену. Отправил письмо — и задумался, и, задумавшись, впал в некое уныние. Может, и не стоило писать, отнимать у Сталина время? Но, с другой стороны, я ведь не предлагаю ему читать мой роман, не прошу его позаботиться о печатании, а сигнализирую о бедствии литературы, на которое, с моей точки зрения, не обращают внимания. Впрочем, вряд ли Сталин обратит внимание на это письмо, и вряд ли оно попадет к нему в такие грозные для нашего государства дни.

Морозы несколько спали. Пошел прогуляться. Занес Мане 150 грамм конфет, полученных по карточке. Анна Павловна с радостью показала 400 грамм масла, купленного на базаре за 350 рублей. За такие же деньги я купил вчера 29 томов «Нового энциклопедического словаря», т. е. за 400 грамм масла…

…23 января. Суббота

Опять сидел дома. Читал странную книжку, называемую «Социология» П.Сорокина. Я бы назвал ее лучше — «как строить роман», т. е. как найти схему, посредством которой можно было бы столкнуть разных людей. Мне кажется, иной ценности книжка не имеет. […] Вчера получил письмо из Союза, подписанное В.Ставским. напоминают, что я еще не делал взноса на танковую колонну. А у меня всего 500 рублей. Пойду завтра на перерегистрацию, отдам эти 500, - стыдно столько вносить, но денег нет совершенно.

[…] На заседании «планерки» в «Гудке». Железные дороги забиты составами. Есть дороги, с отрезанными концами, забитые составами. Редактор приводит забавный и грустный случай: для того, чтобы не было накипи в котлах машинистам выдают «антинакипин». Однако накипь есть. Стали допытываться — почему? Оказалось, что машинисты меняют «антинакипин» в деревнях, где мужики делают из него мыло, создавая, так сказать — простите за плохой каламбур — буржуазную накипь…

24 января. Воскресенье

Пишу, сдвинув два кресла — мягко и тепло — покрыв ноги мехом, соединив кресла фанерой, положив поверх их подрамник, обитый фанерой, на котором и лежит мой дневник. Тепло и довольно удобно. Не знаю только, много ли часов можно писать в подобном положении? Если много, то хорошо. В иных условиях больше двух часов не выходит.

Был на врачебной комиссии. Вежливейше выслушали, с почтением назвали «высшим командным составом» и признали годным. После чего вернулся домой и стал названивать по телефонам, добывал денег — надо внести на танковую колонну, дать Анне Павловне на дрова. […]

25 января, 26 января. Понедельник-вторник