Московские тетради (Дневники 1942-1943) - Иванов Всеволод. Страница 15

Тревожимся, когда два дня нет хорошего «В последний час». Ночью пожалуйста — и хороший «В последний час»: наши взяли Красноград, Павлоград, т. е. подкатились к Днепропетровску и Полтаве! Ну, что ж, проделать за три месяца путь от Волги до Днепра — приятно и лестно. Правда, за три месяца немцы проделали путь от Вислы до Москва-реки […] Нонешний немец, слава богу, уже не тот.

Читал Бергсона — беллетристика, недаром он хвалит художников.

21 февраля. Воскресенье

Месяц назад отправил письмо Сталину. Ответа, конечно, нет. Но вот прошел месяц, и я думаю — правильно сделал, что написал. Не то что я жду каких-то благ (хотя, разумеется, ждал, как и всякий бы на моем месте), но надо было высказаться, отмахнуться от романа, отделаться от крайне неприятного ощущения, что надо мной посмеялись.

[…] Вчера иду по Петровке. Ну, как всегда мрачная черная толпа. Мокрый снег под ногами, и вообще похоже, что идешь по какой-то первой, к сожалению, очень длинной, площадке темной лестницы. Да и небо над тобой словно за тем матово-волнистым стеклом, что вставляют в уборных международных вагонов. У магазина стоит пожилая и голодная женщина. Через грудь, по сильно поношенному пальто, ягдташ-сумка, в нее ей надо бы класть деньги, ибо она продает «массовые песни». А масса идет мимо и не смотрит на женщину.

[…] Я получил повестку — явиться к военному комиссару 24-го, как раз в день моего рождения. Приходит дочь Маня, принесла повестку — ее мобилизуют в ФЗО.

22 февраля. Понедельник

Выходил в Союз и Военный комиссариат — бумажки «броня». Ветеринарный фельдшер убеждал комиссара мобилизовать его, не давать отсрочки. Комиссар сказал: «А вы бы переквалифицировались. Лошади все равно все передохли. Мы давно не приглашаем ветеринаров».

Приходили из «Гудка», приглашали писать. Многозначительно говорят:

— К нашей газете за рубежом приглядываются. Мы можем сказать то, что не скажет «Правда» и «Известия».

Ну а мне-то не все равно? […]

Согласился написать статью о Выставке к 25-летию РККА, надеясь, что там будет картина Петра Петровича «Лермонтов». Позвонил им. Ольга Васильевна сказала, что, хотя Петру Петровичу никто ничего не говорил, однако же он понял, что лицо у Лермонтова слишком безмятежное и он его подправил: потому, де, и на выставку не дал. На самом-то деле, наверное, сказали ему, потому что настроение это входит в настроение, которое прорывается в газетах — Россия-то Россией, товарищи, но надо помнить, что и тогда… Словом, всплывают охранительные тенденции, — грозопоносные.

«В последний час» нет. Хорошо, что не подгоняют победу к юбилеям, но все же настроение падает. Видимо, мешает распутица. В Москве оттепель, почти слякоть.

Читал свод статей по Достоевскому: современников и более поздних. Убожество ужасающее. Прекрасен только Владимир Соловьев да К.Леонтьев — и не потому, что они правы в оценке, а потому, что талантливо, и ощущали, что Достоевский — сооружение больших размеров, гора.

23 февраля. Вторник

По приглашению «Труда» пошел на выставку 25-летия Красной Армии, чтобы написать статью. Посмотрел — и отказался. Худо не то, что плохие картины […] — а худо то, что от выставки впечатление такое, что люди посовали что попало и куда попало. По залам ходили тощие люди в черном, преимущественно художники и их жены, скучая, глядели на рамы, именно на рамы, а не на картины.

Вечером зашел Б.Д.Михайлов. В международной обстановке изменений нет, разве что наши отношения с союзниками становятся все холоднее. Закрыта «Интернациональная литература», поскольку, мол, этот журнал стал англо-американским — «а это нам не нужно».

[…] Лагерь пленных. Комендант Великих Лук, которому Гитлер обещал переименовать город в его честь. Его просят доложить пленным, как он защищал Великие Луки. Он поправил на шее железный крест и начал: «Я — враг большевиков, но я в плену». Затем — вопросы пленных: «А почему полроты погибло, которых вы посылали за баранами?», «А восемь человек перебили ходили они за молоком для вас?» Все вопросы в струнку, по форме. И под конец: «Почему вы не выполнили долг немецкого офицера — не застрелились?» Полковник объясняет так, что у него выбили из рук револьвер. Под конец собрания выносят единогласное решение: «Просить коменданта лагеря выдать на один день револьвер господину полковнику Зельцке».

24 февраля. Среда

Позвонила Екатерина Павловна — поздравила с днем рождения. Была в Горках — полное разорение. Да и то сказать — что может уцелеть, если проходили мимо армии! То же самое у нее на даче в Барвихе. Все поломано и побито.

Утром — комиссариат. Заполнял анкету, вернее, заполняла какая-то грудастая девица, которая никак не могла понять — как это я не служу? И была довольна, когда я ей сказал: «Ну, пишите — служу в Союзе Советских Писателей».

Вечером — Николай Владимирович и Бажаны, который все не может улететь в Харьков. Николай Владимирович к дню рождения подарил мне «парабеллум» с патронами, а Маня — стихи мрачного свойства о «Старом доме». Ужас, как мрачно!

Идут разговоры, что немцы контратакуют нас.

25 февраля. Четверг

Похоже — «контратакуют»: впервые, после долгого перерыва в сводке нет наименования занятых нами мест, а о контратаках упоминается. […] Рузвельт, отвечая радиокомментатору, сказал, что нет оснований думать, будто русские, прогнав немцев, закончат войну. И так как это стоит на первом месте, то странно… Конечно, прогнать немцев до советской границы не так-то легко…

Был на заводе «Динамо», в литейном цеху.

26 февраля. Пятница

[…] Сводка — «Наступательные бои».

Без пунктов — взятых. Телеграммы из заграницы подобраны, требующие, так или иначе, Второго фронта. Одна говорит, что, если, мол, дать немцам сейчас два месяца для поправки (подразумевая весну), то это будет непоправимой ошибкой, которую не исправить в два-три года. […]

Город усиленно готовится к газовой войне. Приятель Татьяны, газист, сказал, что так как против этих газов не действительны противогазы, то им приказано выводить население из зараженных пунктов. Было два случая подлета к Москве бомбардировщиков… И если к этому добавить слова Бажана, который приходил сегодня ко мне за книгами, что немцы сосредоточили в районе Ржева 90 дивизий, то есть миллион, то настроение Москвы будет слегка понятно.

В доме — праздник. Татьяна, с большим трудом, достала мне калоши огромные, блестящие новые калоши на красной подкладке, с приложенными суконными стельками!

27 февраля. Суббота

[…] Шел по улице, возбуждая у прохожих внимание своими новыми калошами. […]

По обрывкам газет — здоровье Ганди ухудшилось. Англичане, для престижа империи, в такое опасное время вряд ли согласятся освободить его, да притом безоговорочно. Запрос в Палате Общин о газовой войне: «Мы, англичане, зальем в случае чего, города Германии газами». — Весело, черт дери!

Предложение г-м Вадимова, — редактора «Красной звезды» — поехать в какой-либо освобожденный город. Я согласился. […]

Татьяна шла с калошами мимо Арбатского рынка. Хотела купить клюквы. Смотрит, рынок закрыт. Спрашивает, почему? А так как у нее в руке сверток, то к ней кинулись: «Хлеб? Продаете?» и сразу человек двадцать!

Да-с, прохарчились мы. […]

28 февраля. Воскресенье

Звонили из Ташкента. Наши выезжают 11-го. Стало быть, приедут недели через три.

Миша Левин видел генерала Рокоссовского, который осматривал противовоздушную оборону Москвы. Оный генерал командует, говорят, Западным фронтом. Дай бог, чтоб ныне он уже не защищал Москву, а гнал немцев прочь.

Сыро — оттепель. Прошел пять кварталов, почувствовал слабость и вернулся. Читал стихи Фета, Достоевского, Келлермана и кончил Бальзаком, а дрожжи внутри бродят и бродят.

Уже пятый месяц в Москве. Кроме десятка статей, ничего не сделано, а живу! Со стороны подумать — легкая жизнь, бельведер какой-то, а просто, жизнь, как река, дает колено.

1 марта. Понедельник

[…] Приходила О.Д.Форш. Повторила свои рассказы о внучке, которая спрашивает — трех лет — о боге… и старуха очень рада этому обстоятельству (а небось, сама и научила, не замечая того), восхищалась «Дядюшкиным сном» в МХАТе. […] Екатерина Павловна рассказывала, утащили два чемодана, утащат последнее. Вот так и говорит, делая ротик как колечко, — от молодости осталось кокетство. И говорит так правомочно, как будто от всей литературы… […]