Час Пик - Иванов Всеволод. Страница 15

Тяжел и черств bread таксиста в городе New York, особенно — когда ты из дикой коммунистической Russia, «империи зла», страны самоваров, матрешек, wodka, белых медведей, автоматов системы Калашникова, Афганистана и бесконечно умирающих Генеральных секретарей, особенно — когда нет еще своей машины, особенно — когда…

Сколько раз, сидя на родной московской коммунальной кухне, кричал под водку с огурчиками: «Да мне бы туда!.. Да я бы там!.. Да они бы у меня!… Да вот, такие, как я могут по–настоящему показать себя только там!»

Ну, на–покажи, покажи…

Ан не они теперь у тебя, а ты — у них: мерзкое американске sky, заклеенное искусственными электрическими светилами, табуны вонючих саг, злые, всегда куда–то несущиеся people.

Да, вот и на своей шкуре испытал «их нравы»: «Нью—Йорк — город контрастов», капиталистические джунгли, человек человеку волк…

Наконец–то: на тротуаре стоит подвыпивший man в кепочке, и руку поднимает — совсем как в родной Москве, где–нибудь в Замоскворечье или Сокольниках. Вроде, не бандит, не наркоман — это грязные black наркоманы всегда беззащитных русских таксистов грабят…

Нога — в тормоз до пола,

— Manhattan, — недовольно произносит пассажир с сильным славянским акцентом, усаживаясь сзади, за стеклянную перегородку.

— Yes… — он оборачивается и…

— Мать моя женщина! Агимула фаирид! [2]

— Лева! Ты???

— Я! Я! — с небывалым воодушевлением кричит пассажир Лева на весь New York, орет, сукин сын, с гадким одесским выговором и сразу же лезет целоваться красным слюнявым ртом: — Слушай, что ты здесь делаешь?.. — а сам он, таксист то есть, почему–то отвечает уторбным голосом виденной уже много лет позже в Москве рекламы:

— Рекламирую кофе «классик»…

Тьфу, зараза — и приснится же такое!..

… дзи–и–и–и–и–и–и–и–и–инь!..

Телефон гремел настырно и въедливо, начисто разрушая приятное воспоминание, сновидение из той, прошлой жизни.

Ох, поспать бы еще сейчас — ничего больше не надо…

.., дзи–и–и–и–и–и–и–и–и–инь!..

Писатель, стряхнув с себя остатки недавнего сна, взял трубку и — маскируя недовольство:

— Алло…

Никогда нельзя открыто высказывать своего недовольства — этому он научился в Америке. Все — на улыбочке, легко и свободно. Раздражаются только неудачники, а нет ничего страшней, позорней, ужасней, безобразней, бездарней, кошмарней, чем быть неудачником. Это, наверное, еще хуже, чем быть импотентом…

А чего ему раздражаться; он — известный Писатель, его книги расходятся минимум стотысячными тиражами (еще бы; русские по–прежнему самая читающая нация!), переведен на европейские, азиатские, африканские и американские языки, чуть ли не на эсперанто, он преуспел в жизни, наверняка не меньше, чем тот, кто перебивает ностальгические сны своим идиотским звонком.

А потому — вежливо, вежливо так:

— Алло…

С той стороны провода — ровное и бесстрастное, будто бы голос автоответчика:

— Не надо тебе этим заниматься. Вот так, точней: — «не. надо. тебе. этим. заниматься.»

Писатель опустил с кровати ноги, сунув их в шлепанцы, уселся, переложил трубку в другую руку.

— Что?

— Не занимайся тем, чем занимаешься.

Bliaddz–dz–dz(ь), как говорят в славном городе New York впервые приехавшие туда русские, наверное не туда попали…

— Вы кому звоните?

— Тебе звоним, — послышалось из трубки все такое же бесстрастное, — мы знаем, кому мы звоним… Не делай этого. Не пиши об этом.

— Почему?

— Потому что мы этого не хотим… Ты понял?

Из трубки радиотелефона послышались короткие гудки, извещавшие об окончании разговора.

Писатель, недоуменно повертев трубку в руке, положил ее на место и, нырнув под одеяло, попытался заснуть.

Но сна не было.

Как же — заснешь тут!

Наверное, просто идиотские выходки телефонных хулиганов, как во времена его голубого детства: «Алло, это с телефонной станции… Какой длины у вас шнур? Ах, вы не знаете? Измерьте. Полтора метра? А надо ровно метр. Что значит «что делать?» Лишнее отрезать…»

Bliaddz–dz–dz(ь)…

Но откуда же звонивший знает, что теперь он собрался писать именно об этом?

Непонятное что–то.

Кто?

Откуда?

Ведь не пишет еще, а только… только подумывает написать…

Метнув ненавидящий взгляд в телефон, Писатель улегся и перевернулся на другой бок.

Он попытался воскресить в памяти какие–нибудь приятные воспоминания, однако ничего, кроме той встречи с которым по счету знакомым Рабиновичем (сколько их теперь в Нью—Йорке — одному Богу известно), не вспоминалось.

Говорят, что Родину можно продать только один раз: неправда это. Родину можно продать какое угодно количество раз; смотря сколько у тебя Родин…

Кто–кто, а Писатель знал это лучше, чем кто–нибудь другой…

Писатель родился в прекрасной горной республике, славной спелыми гранатами, мусульманским гостеприимством и восточными сладостями, и до абитуриентского возраста считал эту республику своей Родиной, пока не решил поступать в столичный универ, и Родиной резко стала Москва. Поступление в университет, правда, было сопряжено не только с продажей первой по счету Родины, но и национальности, пятая графа, сами понимаете ли, а также продажей первородной фамилии, что естественным образом вытекало из предыдущих продаж: Писатель (тогда еще не писатель, а абитуриент), продав предыдущую, не очень–то благозвучную и не способствующую поступлению на журфак МГУ, тут же приобрел более красивую, эффектно звучавшую. А потом диплом столичного вуза, как вы понимаете, не чечевичная похлебка. Впрочем, эта продажа произошла еще до того, как он поступил в универ; иначе — как знать! — может быть, и пришлось бы возвращаться домой, к спелым сочным гранатам и милым барашкам на зеленых склонах, в свой прекрасный белоснежный город, когда– то построенный жадными до нефти англичанами…

Этапы большого пути в комсомольских и партийно–профсоюзных газетах — не в счет, тем более, что они никак не были связаны с продажей ни того, ни другого, ни третьего; но — хотелось большего, хотелось, понимаете ли, большего.

Тем более, что разрушительные идеи юдофобии все более и более овладевали массами широких слоев населения. Возвращаться в гранатовую республику Писателю (тогда еще не Писателю, а обыкновенному комсомольскому журналисту) не хотелось; во–первых, та Родина была уже не его, а во–вторых, как говорится, перспективы культурного роста даже малых народов велики — бедному аиду всегда можно ожидать неприятностей и погромов.

В то время по «ящику» еще не крутили рекламных роликов, крутили только «Новости дня», но как–то в частной беседе один коллега недвумысленно намекнул Писателю (тогда еще не писателю, а просто советскому гражданину нерусской национальности), намекнул словами телерекламы, ставшей популярной через двадцать лет: «Хорошо там, где вас нет», на что тог словами телерекламы же и ответил: «Нет, хорошо там, где мы есть»…

И потому Писателю (тогда еще не писателю, а репатрианту — «олим») ничего другого не оставалось, как свалить в Палестину, туда, где «мы есть», и «есть» очень много, продав при этом очередную Родину, Правда, к тому времени новая моноэтническая Родина» «страна оголтелого милитаризма и воинствующего шовинизма». как регулярно писалось в его бывшей газете, активно воевала с Ясиром Арафатом и фанатиками–шиитами, да и вообще к выходцам из коммунистической России относились весьма прохладно (хотя, как утверждал популярный в те времена бард, «там есть» «на четверть бывший наш народ»). Короче говоря, Писатель (тогда еще не писатель, а иммигрант) посчитал за лучшее прервать алию и свалить с земли обетованной за океан, в Штаты, где, по примеру многих обитателей русско–еврейского гетто Брайтон—Бич, устроился таксистом.

Что делает брайтон–бичский таксист в Нью—Йорке? Он суетится, бегает, прыгает, ругается, смеется — и т. д, Нью—Йоркского таксиста, эдакого глупого пингвина, тоже можно скушать.