Час Пик - Иванов Всеволод. Страница 26

Оторвал проводки трясущимися руками, снял корпус звонка, повертел, выбросил в мусорное ведро.

Докурил сигарету — вон, фильтр уже тлеет.

Прислушался: вроде, все тихо; лифт не гудит, к двери не подходят, звонить не пытаются.

Хотя — что им звонок? Поймут, хреновы гуманисты в мышиной униформе, что звонок просто не работает, постучатся в двери — громко, размеренно, официально…

Отчетливое дуновение страха преследовало неотступно; как ночной кладбищенский ветерок, гуляющий средь заброшенных крестов и памятников, страх тихо шевелило волосы, зловонным пузырем надувало рубашку: это был самый ужасный из всех разновидностей страхов…

Страхов, как и змей бывает в природе великое множество:

Гадюка, которая беспощадно жалит перед тем, как ты одиноко ложишься в кровать; и пусть дверь заперта, но все равно в голове мысль — а вдруг… узнают, вдруг зайдет кто–нибудь, вдруг из–за стены подслушают, приложив к бетонной перегородке стаканчик, вдруг в окошко из соседнего дома любопытные до зрелищ соседи подсмотрят?

Узорчатый полоз, показывающее раздвоенный, как голова державного русского орла–мутанта, язычок; подползает в самой обыденной ситуации, например — когда перед тобой неожиданно появляется мент поганый, тупой лимитчик, омоновец с цветными шевронами, с толстой дубинкой, и требует документы — не чеченец ли ты?

Очковая змея, декан факультета; этот страх обнажает ядовитые зубы внезапно, исподтишка — когда видишь на стенде свою фамилию: зачем? что надо?

Эфы, кобры, медянки, гюрзы — так и кишат.

Но этот страх, самый кошмарный — королевский питон, боа констриктор: он не прячется, не шипит, даже не жалит, он просто наваливается и душит своим масляным, чешуйчатым телом, всей мощью мускулов, а потом заглатывает тебя целиком, как глупого кролика; и нет уже силы кричать, сопротивляться, страшный канат сплющил кадык, мерно, как метроном, раскачивается хвост, он давит тебя все уверенней и сильней, не пошевелиться, будто бы попал в застывший гипс, и чувствуешь постепенно, что тело твое постепенно превращается в мешок толченых ракушек…

Короче — сплошь аспиды коварные, твари земноводные.

Не человек, а какой–то ходячий террариум.

Альфред Хичкок, Вий, Фредди Крюгер, Босх, чеченцы. ОМОН, вызов в деканат, насмешки однокурсников, кровожадные пролетарии с микрарайонов, копошащийся клубок склизких злобных анаконд, и все, все, самое страшное, что только можно себе представить — одновременно.

Такой вот коктейль.

Тьфу!..

Точно: обостренная мания преследования. Клинический случай.

Пусть его называют ненормальным, помешанным, пусть дорогие однокурснички считают, что он живет в какой–то выдуманной реальности, пусть за глаза называют Маньяком.

Он ведь не глухой, слышит и знает…

А вот с этим…

Ведь так все хорошо было задумано, и исполнено хорошо, ведь не задержали его ни на улице, хотя выстрелы наверняка были слышны во дворе, ни в машине, хотя гнал, как сумасшедший, ведь сумел он незаметно выбросить пистолет в Москву–реку, никто и машину не остановил, добрался благополучно до дома — живой и невредимый! И никому в голову не придет что такое мог совершить маньяк…

Маньяк?

Ну, прекрасно — Маньяк так Маньяк. И ничего предрассудительного в этом нет.

Маньяк — человек, обуянный манией, человек, одержимый какой–то одной глобальной идеей.

Что в этом плохого?

Зато не такой, как они…

Ну, хорошо, пусть считают его маньяком — он воспримет это только как комплимент.

Хорошо: Маньяк так Маньяк.

И звучит–то загадочно и по–своему благородно, с оттенком невольного устрашения окружающих (американские видики, небось, все смотрят): просто «дурак» — стертое бытовой ругательство; «псих» — слишком уж по–медицински, с оттенком бессмысленного буйства; ну — «кретин», «дебил», «имбицил», «даун», «идиот»…

Да, великий и могучий — национальная гордость великороссов: сколько экстенционального, но в то же время — и интенционального!

Маньяком его считали если не все, то очень многие: часто люди, непонятные окружающим, вызывают ответное раздражение и потому — вполне справедливое озлобление, особенно у молодых, особенно у студентов.

Если тебе двадцать один, если ты постоянно во всем подчеркиваешь свое непонятно в чем превосходство; если регулярно не ходишь в студенческую общагу и не трахаешь сисястых висложопых первокурсниц, провинциальных девочек в народном стиле, наконец–то дорвавшихся после восемнадцати летней опеки папы–мамы до свободы; если не рассказываешь потом, как волшебно были пьяны с Ирой из 810–й, как замечательно Вероника из 717–й умеет брать в рот; если во время заурядной бытовой пьянки после сдачи очередного семестра способен моментально нажраться до поросячьего визга и, схватив бутылку, по–хулигански разбить её о стол, потрясая осколочным горлышком: «Всех щас, бля, покоцаю, я — психопат!..», то понятие, взятое из «Большой Медицинской Энциклопедии» — как нельзя кстати.

Маньяк.

Он и сам свыкся с мыслью, что — немного того, или не того, и уже особо не обижался, если замечал боковым зрением, что у него за спиной выразительно крутят пальцем у виска — мол, он ведь ненормальный; если слышал рядом зловеще–испуганный шепоток: «Тихо, тихо, потом, потом, а то он щас… покоцает… тс–с–с… Маньяк.»

А чего, собственно, обижаться на вас, господа сокурснички?

Ненормальный — не соответствующий норме, не такой, как все остальные. Норма — быть «как все». А хотеть быть таким, «как все» может желать только существо с воображением ящерицы, серой мыши — то есть вас.

Вы — обыкновенные серые мыши, и на Маньяка никогда не потянете.

И вообще: не курс, а цирк на Цветном бульваре: бабы, все, как одна — патологические бляди, с необычайно развитыми вторичными половыми признаками (по общему мнению, регулярно подтверждаемом в перерывах между лекциями гиперсексуальными однокурсниками — и первичными тоже); мужики — или живая иллюстрация к массовому мелкобуржуазному каталогу «Otto», так, дешевенькая попса, или — крутые мальчики, обедающие в «Континентале» и ужинающие в «Арлекино», куда приезжают с роскошным телками на роскошных папиных 730–х BMW и 9000–х Saab’ax последних моделей.

Есть, впрочем, несколько жадных до знаний провинциалов, мудаков–Ломоносовых, собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов, пришедших в Москву с катомками за плечами, но это — вообще не люди. Так — мусор.

Да, правда еще присутствует небольшая горстка «интеллектуалов» точней — обыкновенных снобов, мнящих себя таковыми.

Ну, типажи и архетипы настолько узнаваемы и банальны, что даже поддаются классификации:

1) философы–эстеты: Флоренский, Бердяев, церковь Воскресения Славущего, Шмелев, Набоков, Антониони, Бергман, «Битлз», Бах Иоганн Себастьян, «Прима», чай без сахара, но зато с «мусором», (отсутствие возможностей диктует потребности), крепкий портвейн, живут сдачей стеклотары.

2) художники–прозаики–поэты: агни–йога, Рерих, «Кинг Кримсон», Брайн Ино, Штогхаузен, Меламед, Дом Кино, «авангард», «Беломор», кофе в забегаловках, «травка», заветная мечта свалить за бугор (непонятно, что они там делать будут); живут перепродажей анаши однокурсникам и мелкооптовой торговлей на вещевом рынке.

3) «отмороженные»: оргии, «братки», скандалы, хэппенинги, драки, «Нирвана», групповухи со всем, что шевелится, пьет все, что горит, курит все, что дымится, а чем живут — неизвестно.

Первую категорию Маньяк откровенно презирал; вторую — ненавидел, а к третьей относился так, как, наверное, относился Миклуха — Маклай к туземцам, попав на их остров, Terra inkognita — с брезгливым сочувствием.

Но все равно: их — и обляденевших народных девочек, и крутых мальчиков из дипломатических семей на папиных лимузинах, и эстетствующих полудурков много, они похожи, как неотличимо похожи друг на друга волоски на лобке, а он — эксклюзив, штучный экземпляр, тонкая ручная работа по единственному проекту, пусть и маньяк, но в мире другого такого нет: как собор Василия Блаженного, создателей которого царь Всея Руси Иван Васильевич приказал ослепить, чтобы ничего подобного больше нигде не создавали; или, еще лучше — как пронзительно–алый миллионерский Ferrari, собранный по спецзаказу князя Гримальди (чертежи выкуплены и уничтожены)…