Асан - Маканин Владимир Семенович. Страница 59

– Знаю, – останавливаю его я. – Про зайчики все знаю.

Я не психиатр, копаться долго не хочу и не стану. Не стану расспрашивать даже про тот, контузивший его разрыв снаряда (или там тоже проплатили засаду?)… Я не хочу всех его подозрений знать. Незачем… Я не хочу погружаться в темную воду его страхов. Я обыкновенный майор. Я хочу иметь уверенность. Я хочу надеяться, что в его пацаньих мозгах все же осталось некое светленькое и чистое пространство.

И я не поверил ему, когда он заговорил про фобию.

– М-м-может быть… ф-фобия, – предположил он. Но неуверенно. Как бы на ощупь.

Их обоих забрили в армию со второго курса, в конце учебного года. Так что всякие словечки они уже знают… Знают лучше меня. Я такое встречал у солдат-полустудентов. Наворачивать сложности умеют.

Я не поверил и не верю. Все это им (я так считаю) нашептывает чувство вины. У Алика так – у Олежки этак. Все это их умничанье сводится к тому, чтобы обмануть не меня, не майора Жилина… А чтобы обмануть самого себя. И чтобы ни в коем случае не признаться самому себе в чрезвычайно простых вещах. Например:

а) в испуге

б) в неумелом выстреле.

Контуженные, раненые, оглушенные… Эти люди усложненно виноватят себя, но заодно ищут виноватых вокруг. Такая беда… И со всем этим грузом Алику как выжить? Он и Олежку своего зацепит. Потащит с собой… В засасывающую воронку своей беды… Сдать его?.. Но его же не станут лечить. Его сразу и наскоро расспросят… И сразу же, без промедлений военный суд за автоматную очередь в майора Гусарцева.

Я, конечно, могу наедине с собой тоже поумничать, туда-сюда покрутить разные словечки: фобия… шрам в психике… навязчивая мания предательства… и тому подобное.

Или вот – лохматая, грязная пачка денег… из рук в руки.

Или еще – горец-чужак, незнакомый… выросший как из-под земли…

И совсем просто – руки горца…

Эти навязчивые зрительные образы уже организовали, уже слепили нечто в его пацаньем мозгу… И очень уж наш милый Алик сам себе эти образы навязывает. Накручивает… А первоисточником – несомненно, солдатский треп меж собой – о том, что все куплено-продано. Все чичам, все за деньги. Слили (полцистерны солярки) там… Сдали (полвзвода) там…

Я не психиатр. Но я подозреваю, что и психиатры, если они честны, знают, как мало они знают… И как темна тайна пораженной, покореженной психики.

– Но немало лояльных чеченцев, которые ходят по улицам или трясутся на броне наших БТРов. И такой чеченец может вынуть вдруг из кармана деньги… Пачку… И кому-то передать. И что?.. Ты в таких случаях будешь стрелять?

– Нет.

– Тогда в чем дело?

– Сдерживаю себя… Успеваю отвернуться.

Главное, чтоб перед глазами не возник желтый шар. Чтоб он не разлетелся на осколки.

И поскорее отправить их в свою в/ч… Просто солдаты!.. отбившиеся солдаты. Танцевать от печки. И тогда всякие бумаги, объяснения, справки для комиссования сделаются и напишутся там, в родной, пахучей солдатской среде, легко. С пахучей солдатней считаются все канцелярии мира.

Они оба обещают молчать о майоре Гусарцеве.

Я говорю пацанам начистоту. Они оба больные. Они оба дундуки и кретины. Они влипли, если не закроют накрепко рот!.. Они оба слишком откровенны и нехитры. Слишком открыты для спроса… Едва ли кто-то надумает проверять их на контуженность. Сколько ни говори и ни клянись, что нечаянно. И что в мозгах взрывались какие-то желтые осколки!.. Их станут спрашивать предвзято. Их назовут еще и соучастниками сделки Гусарцева. Невольными, но соучастниками… Кому как не этим бедолагам заодно навесить проданные кирзовые сапоги. Кто-то ретивый слепить обвинение захочет. Обязательно захочет!

Я подытоживаю.

Первое – молчать про ущелье Мокрое.

Второе – я отправлю их отсюда поскорее. Постараюсь… Но предварительно они расскажут мне об их родной воинской части. О комбате Чумичеве… Чумичев он?.. Капитан? Майор?

Я успеваю (молчком) подумать, может, все-таки сдать их? Как положено. Как контуженных после боя… Как потерявшихся… Нет-нет, майор Жилин не сдаст пацанов. Майор Жилин выручит их. (Я успеваю подумать, зачем мне все это? А ни за чем. Вот так и посылает Бог нам идиотиков… больных… несчастных… Чтобы проверить нас на вшивость души.)

– Отправлю вас к вашему Чумичеву, – улыбаюсь я, подымаясь со стула.

И снова повторяю главное:

– Но если вы здесь… Или в дороге… Хоть звук кому-то. Хоть писк… Хоть намеком – хоть одно словцо о майоре Гусарцеве вякните… вас загребут. И свою воинскую часть, свою роту и своих ребят, по которым вы так скучаете… вы все потеряете вмиг.

И добавляю. И уже смеюсь, чтобы им лучше запомнилось:

– …Сболтнете?.. Тогда зачем мне стараться и вас куда-то отправлять? Тогда идите сразу с покаянием. В комендатуру. Здесь… С повинной. Здесь и сразу – это будет лучше всего… Срок вам скостят. Срок будет покороче.

Я хорошо им объяснил.

ФОБИЯ. Я специально заметил Алику, что, где бы и как бы они оба ни попали в расспрос (к примеру, когда их будут комиссовать на увольнение из рядов), Алик может, конечно, про свои солнечные или там лунные осколки… про зайчики!.. про то, что прямо в зрачки!.. но не надо словечка фобия.

Другое дело, если сами врачи скажут, что похоже на фобию… пораженная психика, возможно, фобия… Это пусть они говорят. Они!.. Не подсовывай, Алик, это слово им сам. Не надо им подсказок. Это сразу тебя сделает говном. На войне не любят, когда умничают. На войне, чтоб ты знал, не верят в фобии. И я не верю.

– Не в-в-верите?

– Нет.

Хотя мне приходилось слышать про фобии… В грозненском лазарете, где я долечивался после ранения. Психиатр там… Симпатяга… Он был вызван из самой Москвы и колдовал возле одного важного полковника целую неделю. Увы, не помог… Зато нас, соседей по палате, он неплохо отвлекал от наших болячек. Врач заходил к нам в палату. Возможно, специально. И расслаблялся… Свирепыми шуточками.

Чего только мы не наслушались!.. Фобий у рода человеческого оказалось через край. Сотни… Одна красивее другой. Психиатр рассказывал всерьез, но криво улыбаясь. И изредка хихикая… Некоторые фобии – ну, просто немыслимые! Я слушал, открыв рот. Пытался представить и не мог… Некий подполковник Н. (после ранения) боялся идти в лес, потому что там он полезет на сосну. Почему он полезет – неясно… без причины. Но он полезет обязательно!.. Фобия называлась боязнь высокой сосны. Это еще что. Это смешочки! А боязнь собственного воротника? Солдату казалось, что его душат сзади, двумя руками. А боязнь тех, кто хрустит пальцами? Но и это еще цветики. А каково обзавестись страхом услышать хорошую новость?

– Смешочки, – хихикал московский психиатр, – кончаются, однако, иногда тем, что солдатик выбрасывается из окна. Или стреляется.

Психиатр называл, насколько я помню, еще и боязнь крупных гладких на ощупь купюр… Это к п-пачке уже ближе, роднее. Но я не хотел вникать глубже.

Ночь… Надо бы спать, а я все ворочаюсь… Я так и вижу ту пухлую пачку денег. Которую горный чич протягивает офицеру. Пачка в чьих-то руках и мне подмигивает… Какой-то знак свыше.

Что же это за штука, наша психика… И что за штука наша война, думаю я, если фобия у нас – жирная пачка денег, а вовсе не те пельмени, которые зимой солдат принес в маленьком самосшитом рюкзачке. Подобрал рюкзачок с пельменями вдоль дороги в жуткий мороз… В снегу… Еще и дамская сумочка. Не открывал, боялся малютки-мины.

Принес рюкзачок и сумочку своим пацанам… Высыпал на стол. Мол, полакомимся старинной едой уральских и сибирских ямщиков… Уши! Разных размеров!.. Это были отрезанные уши, никакие не пельмени!.. И что было после? Это очень характерно, что было после. Страх?.. Фобия?.. Ничуть не бывало. Солдаты гоготали.