Пойте им тихо - Маканин Владимир Семенович. Страница 4

После чая Вика ушла. Дашенька проводила ее до метро, но тепла в их разговоре не было.

Вика обиделась. Так и бывает. Вике показалось, что ей отплатили черной неблагодарностью, – она не понимала, что сама же сказала слова, которые напугали Дашеньку. Андрей был в известном смысле добычей, а добычей не делятся.

Вика к Дашеньке больше не пришла ни разу, несколько дней кряду Вика возмущалась – она наполнила шумом всю корректорскую.

– Старых друзей забывать – не самое ли последнее дело?! – говорила Вика в гневе.

И еще говорила:

– Ведь это я указала ей путь к сердцу Андрея.

И еще:

– Неизвестно, как бы она сейчас жила, не научи я ее печь пирожки…

А в эти самые минуты Дашенька ухаживала за Андреем, жарила ему и варила, стирала и гладила. Чуткая, она вполне реабилитировала себя после трудных дней запарки. Вике и в снах не снилось, как глубоко и как верно Дашенька усвоила, что уход и забота расслабляют мужчину, делают его ручным, беспомощным, и тогда из него хоть веревки вей.

В предприемной директора, заждавшись, посетители нервничали, а иногда ссорились – каждому его дело казалось более важным и более срочным. И каждый рвался в кабинет.

– Товарищи, я вас прошу… Ради бога… Потише…

Дашенькины глаза оказывали удивительное воздействие. И мягкий голос. И кроткий совет. И вовремя поданный стакан воды… И когда посетитель уходил, он нет-нет и вспоминал – а все же какой секретарь у директора. Клад. Добрейшее сердце.

Так возникла небольшая слава, а небольшая слава – это самая приятная слава. Говорили, что Дашеньке случилось помирить двух докторов наук, которые враждовали с юности. В пятьдесят на каком-то банкете они хватали друг друга за грудки, бранились, шумели и плескали один другому в лицо остатками коньяка в рюмке – сейчас им было по шестьдесят три года, они поцеловались прямо на глазах у Дашеньки.

Никогда и никому Дашенька не посоветовала плохо – такой вот дар. Иногда и директор звонил ей домой вечером:

– Дашенька, я хотел бы с вами поболтать минут пять – можно?

– Конечно, – мягче пуха отвечала Дашенька, но с достоинством, такой вот почерк.

– Как ваши дела? Как муж?

– Трудится… Он ведь у меня труженик.

– А вы?

– А я у плиты – как всегда.

И директор рассказывал – на днях будто бы случайно притащился Кустиков из ведомства. Нужно ли выложить ему наши требования? И вообще, что мы, институт, можем ему пообещать взамен?..

– Я в этом мало понимаю, Петр Трифонович, – говорила Дашенька, – но мне кажется, что первого шага нам делать не надо.

– Да?.. Почему?

– Кустиков – человек горячий, неровный. Сам все выложит… А тогда можно и подумать, что ему пообещать.

Директор и сам все это знал. И наперед именно так подумал и решил. Но, лишний раз перезваниваясь с Дашенькой, он как бы любил убедиться в своей правоте. «Светлая голова у девчонки», – думал директор, и так он думал всякий раз, когда вешал трубку.

Звонили Дашеньке и другие люди. Потому что и другие люди устроены так, что им нужны мягкие слова и спокойные советы. И кроткая улыбка тоже играла свою роль – вокруг немало женщин с влиянием, но все они своенравны, нервны, задерганы. А Дашенька – нет.

Что касается цветов, то на Восьмое марта их понанесли целую гору. Квартира была завалена сплошь, были и мимозы, были и розы. Дашенька и Андрей праздновали вдвоем, он и она – и больше никого. Получился прекрасный семейный вечер, они выпили вина, а потом Андрей пел под гитару.

В дверь звонили.

– Опять тебе цветочки, – смеялся Андрей.

Дашенька открывала.

Пришедший, как правило солидный и очень смущенный человек, откашливался и говорил все то, что положено говорить в этот день. Жал руку. Андрей откладывал гитару и звал солидного человека «пропустить стаканчик саперави» – после вина и двух добрых слов человек уходил совершенно просветленный.

Андрей смеялся:

– Ну, Дашуля, ты – верх совершенства… Еще чуточку стиля, и ты станешь самой влиятельной молодой женщиной в Москве!

Из принесенных коробок конфет Дашенька и Андрей построили пирамиду, пирамида доходила им до пояса. Они шутили, смеялись, вечер был замечательный. И оба – Андрей и Дашенька – думали, что, может быть, это и называется счастьем: двое любящих, и хороший вечер, и жилье, заваленное цветами. И еще одно умиляло Дашеньку: у Андрея не осталось ни друзей, ни приятельниц – только она одна. Только она.

И вообще Андрей как муж очень получшал. Он давным-давно ни на шаг не отлучался из дома, давным-давно не вмешивался в семейный бюджет и уже совершенно не протестовал, если за Дашенькой кто-то вдруг начинал ухаживать, – все было «на отлично». Кроме одного… он был слишком говорлив. А ведь на говоренье уходит много сил.

– Ну прошу тебя, Андрюша… Ну помолчи, – вздыхала Дашенька.

Едва она приходила домой, он тут же открывал рот. И что-то объяснял, что-то рассказывал, хотя вполне мог бы помолчать. Получалось, что в квартире шумно, – у Дашеньки уже сил никаких от него не было.

– Я, Дашуля, пытаюсь молчать… Но не получается, – оправдывался Андрей.

– А ты попробуй.

– Пробую – но ведь не получается.

– Учти: чем меньше тебя слышно, тем ты для меня милее.

– Но мне же поговорить хочется…

Они крупно поссорились, Андрей даже руками махал. Пришлось прибегнуть к серьезной мере – у Дашеньки сердце обливалось кровью, но что было делать. Дашенька взяла отпуск и уехала на юг. А он остался круглые дни сидеть дома и учиться молчанию. И ведь чем больше он будет молчать, тем больше он напишет статей. Перед отъездом они помирились, на перроне Дашенька всплакнула.

– Дашенька, – Андрей звонил на юг, – я научился, родная, кашу варить.

– Умница!

– Разумеется, не так, как у тебя, но все же получается вкусно.

– Андрюшенька! Если бы ты знал, как здесь хорошо. Не море – а чудо чудес. Я ведь никогда не видела моря…

– Отдыхай, родная.

– Как работа?

– Тружусь. Пыхчу, как старый паровозик.

– Ты мой милый и старый паровозик.

– А ты моя ласточка.

В конце разговора он уточнял: как все-таки варить кашу? Никаких каш он не варил, это он лгал, чтобы успокоить Дашеньку и чтобы загорала она у моря с легким сердцем. Питался он хлебом и чаем.

А на исходе последней разговорной минуты Андрей делал шаг к окончательному примирению:

– Дашенька… Я… Я учусь молчать.

– Учись, родной. Вот ведь ты какой милый.

Дашенька уже очень загорела. По утрам она смотрела дельфинов, они играли в море совсем как люди. А вечером Дашеньку ожидала уже сладившаяся и совсем неплохая компания – молодые женщины и мужчины.

Была, например, среди них Елена Скворцова, которая каждый день меняла туалеты, такая вот модница, – ее не видели дважды в одном и том же платье, ее не видели дважды в одном и том же купальнике.

Был в компании и молодой кинематографист по имени Кеша – он прекрасно плавал кролем. Он вообще был довольно интересен и давал понять Дашеньке, что она ему по сердцу, он многим молодым женщинам давал это понять.

Иногда Дашенька звонила своему шефу и интересовалась – как дела? Все ли в институте идет гладко?

Директор отвечал:

– Дела-то идут. Но скучаем без вас, Дашенька… Скучаем.

И это было правдой. В предприемной без нее стало вдруг безлюдно и пусто. «Вернется Дашенька, потолкую с ней, посоветуюсь – а уж тогда буду делать дело», – думал посетитель и, постояв в предприемной минуту-две, уходил прочь.

Жизнь в институте продолжалась, как и положено, но несомненно, что дни и часы этой жизни изменили свою окраску на более серенькую. На более тусклую, на более будничную. Потому что Дашенька – это уже была не только молодая, и ласковая, и смягчающая деловые неурядицы женщина. Это было уже понятие. Это было уже нечто из сферы образов – ДАШЕНЬКА. Как зелень листьев. Как весна, которая для человека не только весна и не только очередное время года. Как дождь, который для человека не только дождь.