Золотое сечение (седьмая скрижаль завета) - де Куатьэ Анхель. Страница 13

И каждому из них — и Максиму, и Максимилиану — эту истину помогла понять женщина, — Андрей покачал головой. — Мужчины боролись со страданием, а женщины, исполненные силой своей любви, сами того не понимания, чутьем своего сердца, выбрали дорогу в обход страдания, дорогу к счастью.

Помнишь, Данила, ты сказал, что страдание — это препятствие человека на пути к самому себе. И это правда — мы не рождены для страдания, мы рождены для радости. Но многие ли знают об этом? И Аня говорит тебе потрясающие слова: «Счастье и страдание — это просто две разные дороги. Совсем разные! Остается только выбрать, по какой идти...»

И вдруг я заплакал. Заплакал, вспомнив эту картину — Максимилиана и Анитию на залитой кровью сцене римского амфитеатра. Максимилиан истекает кровью, у него вырван язык, тело распято на кресте и подвешено над клеткой с голодными львами. Анития идет к своему учителю по тонкому подвесному мосту, словно по воздуху.

«Почувствовав приближение Лнитии, львы вдруг присмирели. Их гривы еще топорщились, они еще хрипели, вдыхая ноздрями воздух, но уже не рычали. Они скулили — жалобно, словно потерявшиеся котята.

— Она святая! Святая! — покатилось по трибунам шелестом тысяч губ.

— Над пропастью страданий лежит дорога к счастью, — прошептала Анития, лаская нежным взглядом лицо любимого учителя. — И пока чувства живы, нет этой пропасти. Есть только одна — длинная-длинная — дорога к счастью. Слушай мое сердце, Максимилиан...

Но он не мог ей ответить, не мог вымолвить ни единого слова, просто открыть рта. Он лишь качнул головой и улыбнулся одними губами, на которых багровела запекшаяся кровь. Нежность и благодарность его души была в этой странной улыбке.

Женщины на трибунах тихо плакали, мужчины встали со своих мест и напряженно вглядывались в лица приговоренных.

Тревожный гудок сигнального рога разорвал тишину. Тысячи грудей схватили воздух на глубоком вздохе. Сейчас рабы перерубят веревки, удерживающие крест над клеткой. Он упадет, и свирепые хищники в считанные секунды разорвут сенатора на части.

Раздался звук ударов по колодкам. Лебедки жалобно взвизгнули. Блоки на веларии затрещали. Крест легонько качнулся, словно подбитая в полете птица, и пошел вниз.

— Ааа... — протяжным стоном надорвались трибуны.

Стоя на краю клетки, Анития держала огромный дубовый крест с распятым Максимилианом на своих тонких вытянутых руках. Казалось, время остановилось, замерло, не желало двигаться дальше.

Люди не верили своим глазам, тысячи глаз не верили самим себе.

„Отпусти... — шептала душа Максимилиана. — Ты не можешь..."

„Я могу... — отвечала душа Анитии. — Я могу..."»

— Да, — растерянно протянул я. — Действительно, речь в третьей Скрижали не о страдании и не о счастье. Речь о страхе перед смертью. Он как тень ходит вокруг человека и не позволяет ему чувствовать себя счастливым. Но стоит понять иллюзорность всех этих метаний, и ты...

— Да, — подхватил мою мысль Андрей, — страх владеет нами, только пока мы верим в опасность. Страх владеет нами только до тех пор, пока мы боимся. А смерти нельзя бояться. Не «не нужно», а именно «нельзя», «невозможно». Мы ничего не знаем о смерти. Нам известно, что мы не сможем продолжать свое прежнее существование. Но и что с того? Что в этом ужасного?!

Мы боимся, предполагая худшее? Но почему мы не думаем о смерти иначе? Ну, например, как о новом рождении? Мы сами придумали себе эту опасность. С равным успехом мы могли бы придумать и радость. Это наш выбор. И это говорю я — атеист, материалист и еще бог знает какой зануда! Даже я так говорю! Как же могут бояться смерти те, кто утверждает, что верит в Бога, в загробную жизнь?! Как?! Объясните мне!

— Буддисты же в Бога не верят, они верят в Нирвану. Так? — уточнил Данила. — И они не думают о смерти. Они думают о новых рождениях.

— Данила, мне кажется, не совсем так, — ответил Андрей. — Нирвана, как и счастье, не могут быть «теоретическими». Человек или живет с этим, или нет. Поэтому в Нирвану нельзя верить — в ней можно только быть. И чем «старше душа», тем легче в нее попасть.

Сказав это, Андрей улыбнулся. А я подумал о нем. Я подумал о том, как деликатно он обходится с реальностью. Он не принимает на веру то, что требует доказательств и не имеет их. Но он точно так же не отвергает того, чего не может отвергнуть за отсутствием контраргументов. «Человек или живет с этим, или нет. Поэтому в Нирвану нельзя верить — в ней можно только быть».

— Ну, теперь, я думаю, у нас есть все три критерия, чтобы сказать о сути третьей Скрижали, — Андрей в задумчивости остановился посредине парковой аллеи и смотрел себе под ноги. — Начало в предыдущей книге, психологический портрет Максима-Максимилиана — главного героя в этой и, наконец, те перемены, которые произошли в нем к самому концу «Учителя танцев».

Вы написали, что Максим слышал то мое интервью на радио. Тогда я сказал: «Если вы смотрите на вещи поверхностно, вы неизбежно попадаете в западню. Так устроен наш разум — то, что на поверхности, его путает. Поэтому мы должны научиться видеть суть вещей, не то, что на поверхности, а то, что за этой поверхностью. Страдание — это испытание, да. Но у самого страдания нет сути. Оно — пустышка. А у счастья есть суть, тут даже объяснять нечего. И так во всем».

Я правда так думаю. И мне кажется, что Максим понял, что имеет значение, а что — нет. Сгоревший Рим, сгоревший дотла «вечный город» — это как символ, как воплощение всего мирского — проходящего, суетного, сиюминутного. Никакое земное величие никогда не сравнится с тем, что стоит за ним, что было и есть в начале всего. И как за личностью каждого из нас стоит наша сущность, так и за всем этим миром стоит его сущность. И это сущность Света.

«Все суета сует, все суета» — Максим-Максимилиан словно вторит Екклесиасту, с завещания которого вы начнете следующую книгу. «Но эта правда не обесценивает мир, — добавляет Максим-Максимилиан. — Ведь за всей этой суетой скрывается то, что поистине имеет смысл». Вот он — урок страдания. И смысл страдания в этом уроке. Познавший эту истину может впредь страдать, а может чувствовать себя счастливым. Теперь это уже его собственный, личный, свободный выбор.

Только сейчас Андрей поднял глаза и улыбнулся:

— Кстати, — сказал он, — вот и горящий Рим.

— Где? — не понял Данила.

— Да вот! — Андрей указал рукой куда-то в сторону.

Мы с Данилой, словно по команде, обернулись. На стенде театральных афиш красовался огромный плакат с лицами Максима и Ани.

В небольшом, но очень уютном театральном зале было не протолкнуться. Молодые лица — красивые, умные, полные воодушевления и оптимизма. Все они пришли на этот спектакль не случайно. Они пришли на него, потому что у них живые души. Я не знаю, как сказать об этом по-другому.

Но так есть — бывает, смотришь на человека, и понимаешь, что у него душа мертвая. Молодой или старый — все равно, он мертвый. А в другой раз смотришь на человека и видишь, что ему, несмотря на его шестьдесят или семьдесят — двадцать, а то и меньше. У него душа живая. В этом зале не было мертвых душ.

Конечно, ни я, ни Данила не верили своим глазам, когда смотрели на этот плакат в парке. Нам казалось, что это обман восприятия. Не может быть! Вчера мы совершенно случайно встречаем на улице Никиту, сегодня мы натыкаемся на афишу, объявляющую о премьере балета, поставленного Максимом.

— Вас надо поздравить! — шутит Андрей. — По вашим книгам уже балеты ставят!

— Это они по своей жизни балет ставят! — тем же тоном отвечает ему Данила.

— Они им живут, — добавляю я.

Третий звонок. Публика расселась по местам и замерла. Свет становится все более приглушенным и гаснет.

Звук внезапно врывается в зал, подобно ураганному шторму. Черная до того сцена озаряется вдруг солнечно желтым светом. Он режет глаза, ослепляет. Несколько абстрактных геометрических форм создают полное ощущение панорамы целого города.