Соленые радости - Власов Юрий Петрович. Страница 17

– Какие пустыни, Ингрид?

– Ты же ничего не видишь и не слышишь.

– Почему же? Я вижу, например, как ты красива.

И тогда она берет меня под руку. Это особенное прикосновение. Я научился слышать молчание людей, улиц, вещей в комнатах. Смотрю на нее.

– Тебе нравится спорт, Ингрид?

– В нем слишком много от общей болезни: желания быть обманутым.

Снова усталость экстремальных тренировок репетирует отчаяние. Я как в шейной колодке.

– Зачем я тебе, Ингрид?

Я одинок в этом мире. Я все выдумал. Загнал себя. Отнял у себя силу, спорт, надежды. Да, став могучим, я одряхлел. Я обречен! Обречен!..

– Зачем ты пришла? Ты из армии спасения? Я ни в чем не нуждаюсь!

Я хочу остаться один. Мне слишком плохо. Никто ни о чем не должен догадываться. Меня злит эта женщина. Из-за нее должен притворяться.

Ингрид едва поспевает, ей трудно, но я не сбавляю шаг. Что ей до меня, этой певичке? Ей, обласканной похотью ресторанных героев?

– Вы разборчивы или у вас каждую ночь новые попутчики? – Я с неприязнью смотрю на ее локоны. Густую россыпь локонов. Все так глупо и ненужно.

– Скажи, что я продажная девка. Зайди в ресторан и пришли с мэтром чаевые. Ну, что же ты?!

Со стороны мы похожи на влюбленных. Во всяком случае, полицейский бросает нам: «Могли бы найти местечко…» Ухмыляясь, он уносит с собой запах дешевых сигарет и белобрысого добродушия. Ингрид переводит его слова. Она дрожит. Совсем рядом вижу ее глаза.

– Тебе плохо, – шепчет она. – Я это услышала. Помнишь, в зале я подошла? Нет, у тебя и в мыслях не было звать меня. Все эти часы – не только в ресторане – я шла за тобой. Ты не видел. Но я не могла оставить тебя одного.

– Сколько тебе лет, Ингрид?

– У совы нет возраста. Она всегда сова.

– Совы приносят несчастье.

– Да… Дуракам… А кто тот господин с бычьей шеей – он сидел напротив тебя.

– Иоахим. Фамилия?.. В общем, бывший чемпион по борьбе.

– Он прислал записку: семьдесят пять долларов за удовольствие переспать с ним. Видишь, я немного стою…

– Китайцы в древней книге писали: красива, словно бессмертная… А это? – киваю я на тетради в ее сумке.

– Концерты Мендельсона.

– Сумка мешает? Дай понесу.

– Нет, тут петля для запястья. Удобно, правда?

– Прости меня, Ингрид.

– Мой автомобиль, – она показывает на «ситроен» возле гостиницы.

– До свидания, Ингрид, – говорю я. Я провожаю ее к лифту. Вместо пожатия она гладит мою руку.

Эксперимент отчасти решил и другой очень важный вопрос: характер нагрузок за два-три месяца до соревнований, за две-три недели и за несколько дней. Теперь выводы позволят строить нагрузки надежно и вполне определенно. День и час созревания наибольшей силы будет совпадать с моим выступлением. Я смогу предельно собирать силу. Рассчитывать на эту силу. Многолетний тренировочный труд не будет зависеть от ошибок и случайностей последних недель и даже дней накануне выступления.

Просто отдыхать перед соревнованиями нельзя. Уметь вывести себя из нагрузок – искусство, редкое искусство, до сих пор не поддающееся точному расчету. Сила предпочитает «объемные» тренировки. В то же время скорость в темповых упражнениях очень страдает от «объемных» тренировок. И сколько еще других взаимоисключающих требований, о которых я и не подозревал. В результате я выходил на помост перегруженным усталостями.

Я не знал, как сочетать выход из нагрузок к соревнованиям с работой на больших весах. Не знал, когда выходить из «объемных» тренировок, когда и на каком уровне начинать «интенсивные» тренировки, как поддерживать силу при «интенсивных» тренировках и вообще, как переливать «объемные» тренировки в «интенсивные» и есть ли другие возможности. Теперь я смогу математически точно собрать силу к часу своего выступления.

Я выявил лишь кое-какие закономерности. Настоящая работа впереди. Но я знаю, как и что делать. Знаю направление поиска.

Конечно, я только шагнул в гармоничный мир силы. Только примерился. Да, отравляясь искаженной работой мозга, я смею жалеть о прерванном эксперименте. В первый и последний раз «экстрим», как я называю последствия экстремальных нагрузок, не лжет мне: разум – оправдательная причина жизни. Это и есть моя вера!

«Экстремальные координаты» – в них все иначе: свой пространственный масштаб, свои преобразования величин, изменения знаков процессов. Здесь все подчиняется своей логике. К сожалению, слишком поздно я это понял.

Я измерял движение усталостями тренировок, выраженных определенным количеством тонн. Я знал основные физические проявления нагрузок. Умел встречать их. И потому расшибся: мои представления в данном случае ничего не значили.

Утомления «пиковых» тренировок имеют качественно иной характер. В них нет и намека на сонливую физическую усталость. Экстремальная усталость дурманит, искажает восприятие. С каждой тренировкой нарастает скрытое возбуждение. Оно накапливается и вскоре уже питает самое себя: произвольный, неуправляемый процесс – результат нервного истощения.

Обратим ли этот процесс? Ведь с каждым часом мне хуже. Я насыщаюсь бреднями и вымыслами переутомленного мозга. И теперь не мозговое истощение, а новая болезнь зреет в душе.

Жаль ли мне эти годы? Жаль ли жизнь, стертую на помостах? До сих пор в своих воспоминаниях я представляю себя только удобной мишенью для опытов.

Странный поединок с экстремальной усталостью. Я не волен наносить ответные удары. Я всего лишь одна огромная мишень. Чудовище непознанного стало моим палачом. Да, да, оно мой палач! Мне надо снести все! Сносить все! Экстремальная усталость уступит только упорному рассудку! Все бессильно и бесполезно, кроме воли! Надеяться только на себя. В этом поединке все зависит только от тебя. Все решит не столько твоя живучесть, сколько твои принципы.

Таким, как сейчас, я себя не знал. Я уже другой. Да, в этом все дело! Чтобы побеждать, надо становиться другим. Надо уметь расставаться с собой и ни о чем не жалеть. Надо уметь терять.

Не жалеть ни о чем – это правило, которое ты плохо усвоил. Пей свой воздух. И не скорби о потерянном. Когда ищут победы, – достойные победы всегда теряют. Но дышат своим воздухом…

Я лежу в постели и слушаю в наушник транзистор. Я очень осторожен с музыкой. Но музыкальное чувство Баха превосходно сгармонировано. Мудрость всегда гармония. Если такая музыка и бес, то выдрессированный, послушный бес. Бес мудрости и бес жизни…

Я проспал, наверное, около часа. Мне хорошо, а главное, очень спокойно.

Ночь ластится к стеклу. Белая северная ночь. Я просторен жизнью и спокоен. Я благодушествую. Вспоминаю концерт Баха. Эту музыку сочинили для меня. Глубокой ночью сыграли для меня. Я думаю об оркестре. О высоком строгом органе. О вздохах этого органа. О публике. О той легкости, с которой возвращаешься с такого концерта. О ночной Москве…

Я думаю об Ингрид. Странная. Как почувствовала мою боль? Мой принцип – не жаловаться, даже если очень плохо. Я умею владеть собой. Это не игра в мужество. Иначе я не смогу делать свое дело. Мое назначение идти, пока могу идти. Я не приспособлен к другой жизни. Нет меня для другой жизни… Чем же выдал себя? Откуда эта женщина? Зачем наша встреча?

Лежу и вспоминаю ее лицо, походку, голос…

Музыка впрягает в воспоминания. Транзистор не скупится на музыку. Руки Ингрид прикасаются к моему лицу…

Стою у окна. Как длинна ночь! В номере недвижная стена дремлющего воздуха. Стекло отпотевает моим дыханием. Рисую штангиста – это я с рекордным весом. Вес должен точно давить на позвонки. Усмехаюсь: когда-то зло заклинали рисунками. Я и в самом деле вроде заклинателя. Заклинаю судьбу. Заговариваю боли.

Бровастое лицо Пирсона оживает в памяти. Он ничем не болен, не болеет. Он сам похвалялся, что ни разу ничем не болел. Ему плевать на все, что со мной. Им всем плевать. Ждут меня.