Справедливость силы - Власов Юрий Петрович. Страница 114

"За гремучую доблесть грядущих веков, за высокое племя людей…"

Глава 195.

В ту ночь после чемпионата собрались я, Шемански, Курынов… Исповедовались мы не перед бутылками, хотя было приятно от сознания того, что мы свободны от обязательств перед силой и можем вот выпить, не поспать, не пойти на завтрак и вообще делать кучу вещей, запрещенных выхаживанием силы. Мы с Сашей глотнули и за то, чтобы увидеть еще много городов, чтобы странствия сильных открыли нам другие страны.

Тосты за города Норб не понял. Но вот о женщинах заговорил с пылом. Я понял. "Что ты чемпион,– говорил он,– еще ничего не значит. Важно быть любимым женщиной, уметь любить. Еще лучше, если тебя в жизни любило много женщин и ты ни перед одной не ударил лицом в грязь…"

В переводчиках был тренер американцев Липски. Он захмелел очень быстро, заявив вдруг, что плевал на Хоффмана (Липски применил русские слова очень тяжелого калибра) и вообще он, Липски, ни от кого не зависит…

Знал ли Норб слова Хемингуэя из "Прощай, оружие!": "Когда люди столько мужества приносят в мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых без разбора…"

Я тогда бредил Хемингуэем. Его смерть явилась для меня ударом. Что-то важное исчезло навсегда. Я написал Хоффману, и он прислал "Лайф", посвященный памяти Хемингуэя. А сюда, в Стокгольм, Хоффман привез его полное собрание сочинений, мне в подарок.

"Эриксдальсхаллен" – я не запомнил его. В памяти остались какие-то пестрые куски: раздевалка, коридор, сцена, толпа за кулисами…

Зато в памяти осталось лицо Куценко. Я разозлился на него из-за потяжки Жаботинского за мной вопреки договоренности и старался быть посуше и побезразличней. И мой тренер – у него уже начала сдавать нога. Он морщился, когда оставался со мной наедине, и потирал бедро. А потом, в работе,– цепкая собранность Богдасарова. У меня было такое впечатление, что я был для него снарядом. Он заряжал меня, направлял и выстреливал.

После соревнований не хмелеешь – нервы на сумасшедшем взводе. А с меня к тому же будто съехала тяжеленная плита. На ней все стояли. А теперь ее нет – и дышать очень легко. Да, если можно говорить о гладкой победе, это была она.

В полдень мы улетели в Москву.

Всего неполных три дня меня не было в Москве.

Очень удобные, как раз по мне, эти первые дни по возвращении.

Так славно засыпать без гвоздя тревоги в голове. Приятная пустота, дело отодвинуто, утолена жадность дела. И долг – его нет. Обычно он всегда с тобой, а тут его нет.

"…С помощью времени смывать горести и следы крови…"

Глава 196.

Чувство любви к родному несовместимо с презрением или снисходительностью к остальному миру, страхом за свое национальное перед достоинством и силой национального развития других народов. Любовь к отечеству есть и любовь ко всему человеческому, бережению всех культур.

Большой спорт не скупился на предметные уроки. Я научился (надеюсь) и узнавать, выделять из мишуры слов, потока чувств истинность патриотизма – любви к родному. Эта любовь всегда там, где справедливость. Это ее безошибочный признак. Там, где требуют уступок от справедливости, патриотизм перекрашивается в национализм. А национализм был и есть спутник насилия, расправы над теми, кто веками вырабатывал, отстаивал, пробивался к принципам гуманизма – человечности. Об этом я вспоминал не только когда видел распаленные национальным самодовольством толпы, но и когда читал многоречивые истории спорта. Сколько же национальной похвальбы, приглашений к маршировке!..

Я зачитывался историей Ирландии (в который раз с юношеских лет!). Я знал все, что было напечатано на русском языке об Эммете, 0'Коннеле, Митчеле, Лалоре, Даффи, Парнелле, Девитте и, конечно, Бругга! Железный Бругга!.. Я зачитывался работами историков о "Молодой Ирландии", фениях, "непобедимых", Земельной лиге, шинфейнерах… Восстания против угнетателей и кровь, кровь… Я никогда не забывал слов Мирабо: "Человеку, чтобы разорвать цепи, дозволены все средства без исключения".

Глава 197.

Меня поражал маэстро Шемански. Есть удары, после которых сложно оправиться. И в самом деле, я каждый год круто взвинчивал результаты. Разница в силе между нами представлялась безнадежной. А Норб и не помышлял о смирении: год, другой – и сматывал разницу. Но на этот раз игра для него была кончена. Я понял это в Стокгольме. И ее обрывал не истощенный дух атлета (об этом и речи не могло быть), но возраст.

Сколько былых чемпионов превратилось в тучных свидетелей своего прошлого, а их сверстник все перетирал и перетирал новые килограммы, тонны "железа"! Норб не подбирал победы, а обкладывал подступы к ним новой силой.

Даже после Стокгольма Шемански еще надеялся на успех. Ведь всего год назад он чуть не сломал меня. Моя болезнь не в счет. В этой гонке силы нет никому дела до захлебывающихся усталостью. Права первая, высшая сила!

В отношении Шемански к спорту присутствовало нечто такое, что нельзя было не уважать. Приняв "железо" в жизнь, он уже не признавал себя в другой роли, кроме как бойца. Он не цеплялся за места подле первых, а сражался, доказывая свою силу.

Каким бы ни было соперничество, Норб не позволял себе ничего, что могло унизить соперника – ни печатно, ни поведением. А ведь его жизнь – поединки "на ребре", когда до последнего мгновения победа не определена. Как легко сорваться на грубость, найти повод для любых слов!

Есть атлеты, в которых заносчивость и хвастовство силой, своей единственностью находят выход не только в соответствующих словах, но и в "обоснованностях" поведения, за которым примитивность, духовная убогость, жадность – и ничего другого. Но эта вульгарность, хамство, право кулака вдруг обретают под пером знатоков (есть такие) даже некие права и доблесть.

Глава 198.

Я основательно "раскачал" жим и запустил толчок, довольствуясь природной силой. Доля тренировки толчка по сравнению с долей жима была ничтожной. В то же время соперники все чаще прибегали к швунгу – не жиму, а подобию толчкового посыла с груди. Запас силы, отпущенный мне в самом главном упражнении – толчке, я не разрабатывал достойным образом. Что 212,5 кг для моих мышц? Ведь мои толчковые тяги чудовищно превышали эти килограммы. Я выкатывал в тягах к тремстам килограммам, обычно же тренировался на двухстах пятидесяти. И приседал с двумястами пятьюдесятью килограммами на плечах по многу раз, но нередко баловался и на двухстах семидесяти пяти. Я не кокетничаю – именно баловался. Если бы погнать силу ног на всю мышцу, на всю способность ее к тренировке – результат в приседаниях, несомненно, подвинулся бы к четыремстам килограммам. Казалось, ноги могли нести любой вес. Недаром их многослойных мышц так побаивались массажисты. Только приведение в порядок мышц бедра занимало у них полтора часа.

Нет, я работал в тягах и приседаниях, но что это за работа рядом с громадой тренировки жима?..

Я предал главное упражнение, в котором природа наградила меня особыми данными, значительно превышающими возможности всех моих товарищей по весовой категории, предал ради силы рук, то есть результата в жиме, того самого жима, который выродился в трюкачество и уже не способен был обеспечить надежной победы в борьбе. Ведь с рекордов в толчке и началась моя жизнь в большом спорте. Толчковое упражнение, и никакое другое, проложило мне дорогу к вершинам спорта. А я его предал, не тренировал…

Как вернуть рекорд в рывке, я знал. Однако этот рекорд намешал страсти, которые черной зыбью пошли вокруг моих тренировок и выступлений. Обозначилось новое соперничество. В отличие от Шемански Жаботинский был молод, моложе меня на несколько лет.