Цена жизни - Власов Юрий Петрович. Страница 5

Однако не всегда упорство в тренировках ведет к восстановлению здоровья, как это случилось, скажем, с Ричардсом. Существуют обстоятельства, при которых физические упражнения и самая разумная тренировка совершенно бессильны перед напором невзгод и, даже более того, могут способствовать серьезному ухудшению общего состояния.

Все абсолютно верно: для укрепления здоровья нужны, помимо врачебного контроля и лечения, правильное питание, разумные тренировки, но и они окажутся бесполезными, даже опасными без волевой настроенности, без могучего волевого импульса, не слабеющего с годами. Нужны глубочайшая вера в себя, любовь к жизни и своему делу (назначению). Нарушение принципа волевой настроенности делает бесполезными все прочие, самые изощренные усилия по возвращению здоровья.

Обращусь к собственному примеру.

В сентябре 1985 года я перенес ни с чем не сравнимую для себя личную потерю. Спустя четыре месяца к этому удару прибавилось дополнительное испытание — в январе 1986 года я перенес вторую операцию на позвоночнике, на этот раз в Австрии. Я приехал в Оберндорф к известному хирургу Эдгару Баумгартлу, но лишь для консультации. После осмотра он сказал, что готов хоть сейчас на операцию. Но, увы, средств на это у меня не было да и быть не могло. По правилам Минздрава операции, освоенные в нашей стране, запрещены советским гражданам за рубежом. Я объяснил доктору, как обстоят дела. Впрочем, он был достаточно осведомлен, так как демонстрировал свое искусство хирурга в Москве.

Доктор Баумгартл попросил подождать в приемной и удалился. Минут через двадцать он вернулся и сообщил: его хирургическая бригада согласна произвести операцию бесплатно. Необходимо лишь оплатить «койку» — время пребывания в земельной больнице. На это Москва дала согласие.

Я мало надеялся на выздоровление. Я не сомневался в искусстве хирурга, но на способность своего организма оправиться от последствий операции не питал надежд. А самое главное — я и не стремился выздоравливать. Я не сомневался, что, как и после первой операции, на меня обрушится многомесячная злая температура. Но тогда я хотел жить. Та, первая операция, обезножила меня, до предела ограничив способность даже просто шевелиться в постели. Но мной владела одна упорная, по-своему не совсем здоровая мысль: встать и пойти. Если встану и сумею пойти — уже не умру. Предыдущие одиннадцать дней были жутковаты. Наташе, жене, даже сказали, что я вряд ли выживу, пусть будет готова. Я этого, разумеется, не знал. Я был прокален одним-единственным желанием: встать и пойти, тогда не умру, тогда буду жить. Я потребовал дать мне возможность встать и пойти. Мне это пообещали. Я продолжал об этом напоминать по нескольку раз на день. К тому времени от меня остались почти одни кости. Всю мою роскошную мускулатуру начисто подобрала болезнь. Я и не подозревал, как ослаб. Когда меняли простыню, сестра попросила подтянуться (вдоль кровати надо мной была закреплена крепкая металлическая палка именно для того, чтобы, подтягиваясь, иметь возможность хоть как-то менять положение; от лежания в одном положении неделями очень болели не только кости, а просто кожа. Даже пузырь с водой давил так, будто он из чугуна, а тут хоть какое-то смещение). Сестра сказала:

— Ну что же вы?

— Я же подтянулся, — сказал я и увидел глаза сестры, а после и почувствовал, что касаюсь телом кровати. Сила оставила руки...

Во что бы то ни стало я должен был подняться — это жизнь. Как только пойду — я буду жить, я уже не умру. Наконец на одиннадцатый день после операции меня заложили в гипс (гипс был съемный, разрезанный впереди от шеи до паха и затягивался тесемками) — огромный панцирь и подняли. Под мышки сунули костыли. Я оперся и едва сдержал стон. От боли ноги свело крючками, и я повис на костылях. Но и в этом положении боль прожигала поясницу, мозг. Я поболтался с полминуты, заставил себя взять под контроль чувства и прошел три шага. Я не прошел, а проволок ноги, «прошелестел» ими по полу. Это все — ни единого шага я больше сделать не мог. Меня сняли с костылей, отнесли к кровати и медленно, как огромного белого жука (из-за гипса), опустили на простыню. И все же я предупредил всех, что завтра снова пойду. Назавтра я прошаркал шагов шесть-семь. Сбоку меня подстраховывали двое моих друзей. В этот раз я сам вернулся на кровать, сел... Панцирь осторожно сняли, и меня опустили на спину. Больше я костыли не брал. На восьмой день я прошел по больничному коридору километр. От слабости и высокой температуры кружилась голова, отчаянно колотилось сердце — прерывистая, частая-частая цепь горячих ударов, каждый шаг расшевеливал жидкий расплав боли. Я прошел километр — это расстояние было заранее рассчитано по коридору. В общем, начались тренировки. Случалось, за неповоротливость меня метили ругательными словечками встречные медсестры — совсем еще девочки. Однажды, устав бродить по узенькому пространству коридора только своего отделения, я продолжил путь по коридору сопредельного, тоже хирургического, но другого профиля. Дежурная сестра вернула меня бранным окриком. Я подавил обиду. «Идти, идти! Лишь это имеет значение!» По бокам настороженно шагали двое бравых моих друзей, сзади, в шаге от меня, — жена Наташа.

Я уже давно перестал удивляться черствости. Кажется, в этом обществе люди воюют друг против друга, по возможности изводят всякую другую жизнь. Кажется, каждый заряжен грубостью, и только дай хоть ничтожный повод — сразу стеганет бранью, порой ошеломляюще больно...

На девятый день я стал осваивать подъемы по лестнице, ступенька за ступенькой...

И все бы ничего, но вся эта тренировка (именно тренировка) проходила при температуре за тридцать восемь градусов. Жизнью я был обязан лишь сердцу, оно тянуло, очень болело, я задыхался, но тянуло. В острой форме этот задых сохранялся еще с полгода — я не мог есть, чистить зубы, я должен был натужно хватать воздух ртом... (то ли это надрыв от операции и всех болей, то ли от наркоза, то ли осложнение от того «тифозного» гриппа — бог его ведает). И все равно я тренировался. Кстати, благодаря ходьбе прорвалось наружу скопище воды, оно возникло из-за «грязно» сделанной операции (это заключение доктора Баумгартла — именно «грязно» сделанной). Она и гнала температуру. Нитки швов в ходьбе резали кожу, и жидкость нашла выход. В течение двух недель я обильно истекал ею. К утру насквозь промокали одеяло, матрас... И лихорадка, лихорадка, за ночь Наташа меняла до пяти рубашек. С того дня температура начала медленно падать к тридцати восьми, после — тридцати семи, пока в палату не положили новичка... с гриппом. Предстоял осмотр отделения какими-то крупными чинами. Отделение драилось, мылось а больных и вновь поступавших раскладывали по своей схеме, более наукообразной и привлекательной.

Я никогда не смел предположить, что грипп способен иметь такую силу. Измученный двумя неделями ожидания операции (сон и жизнь только под пантопоном), затем операцией и накоплением жидкости в теле после операции (температура не ниже тридцати восьми и пяти десятых градуса) — организм утратил защитные силы. Грипп походил скорее на тиф. Температура повела к возрождению болей и еще более жестокому задыху. И все же я ходил. Лечь — значит умереть. Ходить!

В разгар гриппа я решил ...бежать. Обязательно бежать! С того дня я начал сбивать температуру. На четвертый день меня выписали (на мой взгляд, с великой охотой — на кой ляд я им был нужен вообще да еще такой строптивый). Залезть в санитарный автобус я не сумел и прошел в него на коленях, так и вышел и вернулся домой на коленях — это держало боль от перемещений на уровне терпимой.

Уместно известное выражение Б. Шоу:

В наших же условиях оно звучит просто пророчески-программно.

А дома — усмирение температуры, лихорадки, болей от поясницы до колен. Заботы целиком приняла на себя Наташа, которая и до этого не оставляла меня ни на секунду.