Русская новелла начала xx века - Чехов Антон Павлович. Страница 72

Артистка укоризненно покачала головой.

— Однако мы стали большим ловеласом!

Но все же подвела меня к незнакомке.

Когда через несколько минут мы остались одни, я сказал ей с внешней любезностью:

— Как видите, сама судьба против вас. Мы опять встретились, и я знаю, кто вы. Уверяю вас, я ничего пе предпринимал для этого, и даже ваш револьвер, который вы предусмотрительно возите с собою, ни в чем не мог бы вам помочь.

Она повела обнаженным плечом, ее алый рот раскрылся в веселой усмешке, но тихий голос звучал сталью:

— Как знать, может быть, он еще мне сослужит службу. Но, во всяком случае, я запрещаю вам подходить Ко мне. Между нами ничего не было — кажется, ясно! Не могло быть — понимаете ли вы это?

Да, я отлично понимал, что она права. Кто мог поверить всей этой истории?

Я учтиво раскланялся и, пе замеченный никем, вышел на улицу. Все-таки было неловко смотреть в глаза людям. Я чувствовал себя так, точно меня вывернули наизнанку. И даже постучал себя по лбу, не веря, на месте ли у меня голова.

Меня ждал у подъезда тот же мотор, который доставил меня сюда. Я сел и поехал к себе в гостиницу «Метрополь».

Брезжил слабый рассвет. Город казался вымершим.

Закуривая папиросу, я, при свете зажженной спички, увидал на коврике у ног своих раздавленный букет пармских фиалок.

Машинально я поднял его и поднес к лицу.

Он был холоден и мертв.

Грустный его запах — запах истерзанных лепестков и стеблей, увлаженных прозрачной их кровью, наполнил мою душу какой-то горькой, скребущей печалью. Я резко отодвинулся от этих жалких остатков букета и выбросил их на улицу, на сереющий асфальт тротуара, болезненно пробормотав:

— Больная женщина, и ничего больше.

Потом закрыл уставшие глаза и не размыкал их до самого подъезда гостиницы.

Счетчик показывал какую-то баснословную цифру, когда я, наконец, остановился и принужден был расплачиваться с шофером. Но каково было мое смущение, а потом беспокойство и даже испуг, когда, вложив руку в боковой карман фрака, я не нашел там своего бумажника. А в нем лежали все мои наличные, довольно крупная сумма, черт возьми!

На дне каретки его тоже не было. А, однако, я отлично помнил, что нигде его не вынимал, так как в этот день расплачивался из кошелька.

Я представлял из себя довольно нелепую картину человека, выворачивающего среди улицы свои карманы.

Что думал обо мне шофер?

Как бы то ни было, пришлось будить управляющего гостиницы и просить его рассчитаться.

Слабая надежда найти бумажник в номере все же не покидала меня, но и она не оправдалась. Деньги мои так-таки исчезли бесследно.

Положение было из рук вон плохо, но раздражение, досада, горькое недовольство собою не давали мне поразмыслить хладнокровно. Я расшвырял по всему номеру свои вещи, с ожесточением лег на кровать и заснул только потому, что слишком устал от пережитых за день волнений.

На другое утро стук в дверь разбудил меня. Это пришел мой приятель, художник, с которым я вчера разговлялся.

Он пожурил меня, говоря, что я совсем забыл его, и удивлялся моему вчерашнему внезапному исчезновению. Потом, не обращая внимания на мое заспанное, злое лицо, промолвил мечтательно:

— Ах, какая обворожительная женщина эта Н. (он назвал фамилию моей незнакомки), я вчера провожал ее домой… mais voici une petite femme qui a trouvé le moyen d’être tout a la fois vertueuse et charmante!.. [24]

Я готов уже был резко оборвать его, когда в дверь постучали сызнова и вошедший курьер подал мне конверт.

Извинившись, я вскрыл его и прочел следующее:

«Моя честь в ваших руках. Сейчас рассудок вернулся ко мне; я верю вашему благородству, которое не позволит вам нарушить мое спокойствие. Клянитесь мне не пытаться снова меня увидеть — лишняя встреча с вами убила бы меня. Но я вам верю».

Подписи пе было, почерк был явно изменен.

Я с раздражением скомкал этот листок, потом с каким-то злорадством разорвал его в мелкие клочки.

Я не верил ни одному его слову. Во мне все еще кипела злоба. Ничего не поделаешь, когда у человека пропали деньги, — вся его наличность, — и он в чужом городе и знает твердо, что ему нет почти никакой возможности скоро выбраться отсюда, — он бесится и уже не справляется со своим рассудком…

Бросив последний клочок этого злополучного письма, я встал и, подойдя к приятелю в упор, глядя на пего, прошипел с ненавистью:

— Должен тебе заметить, любезный, что у меня есть веские основания сомневаться в vertu’езности и прочих добродетелях этой твоей очаровательной госпожи Н.! Если хочешь знать, я имел удовольствие провести несколько незабываемых часов, которые стоили мне, на мой взгляд, чересчур дорого… Да, да, почтеннейший, очень дорого! Потому что опа украла у меня мои деньги! Кругленькую сумму, дорогой мой.

Я стоял перед приятелем и хохотал во все горло. Мне было ужасно смешно, смешно до того, что я готов был избить этого восторгающегося идиота!

А он раскрыл рот от удивления и, кажется, считал меня сошедшим с ума… Увы, он ошибался: я слишком хорошо знал, что ум пе изменяет мне в эти минуты и что бумажника мне не видать, как своих ушей.

На этом заканчивается моя трагикомическая история.

Я извиняюсь, если понапрасну задержал на ней ваше благосклонное внимание, если она показалась вам недостаточно серьезной.

Но все же мне кажется, что и эту безделку вы прочли до конца — а что может быть слаще такой награды!

И потом сознайтесь, ведь все-таки женщина, описанная мною, удивительная женщина!

М. ГОРЬКИЙ

СКАЗКИ ОБ ИТАЛИИ

(XXII)

Квартал святого Якова справедливо гордится своим фонтаном, у которого любил отдыхать, весело беседуя, бессмертный Джованни Боккачио и который пе однажды был написан на больших полотнах великим Сальватором Роза, другом Томазо Аниелло — Мазаниелло, как прозвал его бедный парод, за чью свободу он боролся и погиб, — Мазаниелло родился тоже в нашем квартале.

Вообще — в квартале нашем много родилось и жило замечательных людей — в старину они рождались чаще, чем теперь, и были заметней, а ныне, когда все ходят в пиджаках и занимаются политикой, трудно стало человеку подняться выше других, да и душа туго растет, когда ее пеленают газетной бумагой.

До лета прошлого года другою гордостью квартала была Нунча, торговка овощами, — самый веселый человек в мире и первая красавица нашего угла — над ним солнце стоит всегда немножко дольше, чем над другими частями города. Фонтан, конечно, остался доныне таким, как был всегда; все более желтея от времени, он долго будет удивлять иностранцев забавной своей красотою, — мраморные дети не стареют и не устают в играх.

А милая Нунча летом прошлого года умерла на улице во время танца — редко бывает, чтоб человек умер так, и об этом стоит рассказать.

Она была слишком веселой и сердечной женщиной для того, чтоб спокойно жить с мужем; муж ее долго не понимал этого — кричал, божился, размахивал руками, показывал людям нож и однажды пустил его в дело, проколов кому-то бок, по полиция не любит таких шуток, и Стефано, посидев немного в тюрьме, уехал в Аргентину; перемена воздуха очень помогает сердитым людям.

Нунча в двадцать три года осталась вдовою с пятилетней дочерью на руках, с парой ослов, огородом и тележкой, — веселому человеку немного нужно, и для нее этого вполне достаточно. Работать она умела, охотников помочь ей было много; когда же у нее не хватало денег, чтоб заплатить за труд, — она платила смехом, песнями и всем другим, что всегда дороже денег.

Не все женщины были довольны ее жизнью, и мужчины, конечно, не все, но, имея честное сердце, она не только не трогала женатых, а даже часто умела помирить их с женами, — она говорила:

— Кто разлюбил женщину — значит, он не умеет любить…