Том 1. Тяжёлые сны - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников". Страница 123

— Разбирайтесь сами, как знаете.

И ушел на мезонин.

— Ваш Ваня дома? — спросила Александра Дмитриевна, задыхаясь от волнения. — Он напоил моего сына.

Зеленева покраснела, подбоченилась, злобно засмеялась и сказала:

— Как же, дома. Дрыхнет. С вашим сынком, видно, они здорово выпили, — винищем так и разит. А что напоил, так это еще кто кого. Худ-худ, а только таких дел за ним пока еще не было до приятного знакомства с вашим сынком.

Обе женщины принялись осыпать одна другую упреками и бранными словами. Глебова говорила:

— Ваш сын — самый отчаянный сорванец из всех дачных мальчиков. Нельзя так распускать мальчика.

— Чего вы лаетесь! — грубо ответила Зеленева. — Ваш соколик тоже, видно, хорош, что и говорить. Сапоги сегодня пропил, — чего уж тут. Хорош мальчик.

— Как пропил! — с негодованием вскрикнула Глебова. — Ваш Ваня их в ручей бросил.

Зеленева злорадно засмеялась.

— Эка беда! — сказала она — Напились! Не каждый день случается, слава Богу. Ваш Коля, авось, не размокнет. Проспится, — очухается.

Александра Дмитриевна заплакала. Зеленева посмотрела на нее с презрительным сожалением.

— Да вы не сердитесь, — сказала она примирительно. — Мы его этому не учим. С ребятами чего не бывает, — под колпак их не посадишь, — и набедокурят иногда. Нашему Ваньке, само собой, дерка будет. А вашего болванчика вы облобызайте хорошенько, — он вам завтра ручьи слезные напустит от раскаяния. И больше нам нечего разговаривать.

Повернулась и ушла.

На другой день, когда Ваня проспался, отец высек его. Было это рано утром, но соседи слушали с удовольствием, как Ваня ревел низким, злым голосом.

— Я его утоплю, — сказал Ваня после наказания.

Но уже его не слушали. Отец торопился на поезд. Мать провожала…

Отец уехал. Ваня долго лежал в чулане, неподвижно и молча. Потом встал и пошел из дому. Мать закричала на него:

— Ванька, не смей уходить сегодня. Сиди дома.

— Нашли дурака, — грубо ответил Ваня. — Стану я сидеть.

Он открыл калитку и побежал по улице. Мать погналась было за ним, но сразу видно было, что не догнать.

— Марфа, — закричала она служанке, которая, весело ухмыляясь, выглядывала из кухни, — забеги проулком, подержи его.

— Подрал, где его догонишь, — ответила Марфа и захохотала.

Бессильная хозяйкина ярость потешала ее.

— Вернись ты у меня, мерзкий мальчишка, — кричала Зеленева вдогонку сыну.

Ваня сидел на берегу лесного ручья, мрачно смотрел на воду и думал злые и жестокие мысли. Он шептал порою:

— Камень на шею, в мешок да в воду.

Вся его злоба и ненависть сосредоточились на Коле.

Желание Колиной смерти томило и радовало его. Утопить! А как его засунешь в воду? Да и зачем? Лучше бы так сделать, чтобы он сам утонул. Он послушается. Его можно заставить, заговорить, заворожить.

Злая улыбка жестокою гримасою исказила Ванино лицо. Он побежал в лес и закричал громко:

— Ay, ау!

Никто не отозвался.

«Это пусть будет ночью, — подумал Ваня. — Он утонет, а я скажу, что спал в это время». И радостно стало Ване. «Из дому тишком уйду», — думал он.

Коля, выспавшись, со стыдом и ужасом вспомнил вчерашнее. Долго плакал он в мамочкиных объятиях, раскаиваясь и давая обещания никогда больше не делать ничего такого. И мамочка успокоилась. Она очень была занята своими репетициями.

А Колю опять тянуло в лес. Он улучил время, убежал и пробрался к оврагу.

Ваня встретил Колю злым, мстительным взглядом.

«В мешок бы тебя да в воду», — опять подумал он.

Но он скрыл свою злобу и принялся рассказывать Коле, как его наказали. Коля слушал его с нежною и робкою жалостью. Заметив это, Ваня засмеялся и сказал:

— Мне нипочем. Со мною что хотят пусть делают, — вот-то ничуть не боюсь. Да ведь и за дело выдрали. Воровать не велят. Берегут людишки свое добро. А хочешь воровать — не попадайся.

Мальчики сидели на корточках на берегу реки и задумчиво смотрели в воду. Плескалась рыба, словно тесно было ей там, в прохладной и прозрачной воде. Вились над водою мошки. Все было как всегда равнодушно, красиво в общем, однообразно в подробностях и не весело.

Ваня притих. Печально шептал он:

— Знаешь, что я тебе скажу, — я не хочу жить.

Коля с удивлением посмотрел на него широко раскрытыми глазами.

— А как же? — спросил он.

— Так же, — спокойно и словно насмешливо ответил Ваня. — Умру, да и вся недолга. Утоплюсь.

— Да ведь страшно? — испуганно спросил Коля.

— Ну вот, страшно. Ничего не страшно. А что и жить! — говорил Ваня, устремляя на Колю неотразимо-прозрачный взор своих чарующих глаз. — Подло здесь жить, на этой проклятой земле. Человек человеку волк здесь, на этой постылой земле. И что страшно? Захлебнуться не долго, — и живо очутишься на том свете. А там все по-другому.

— По-другому? — робко и доверчиво спросил Коля.

— Совсем по-другому. Подумай только, — убежденно говорил Ваня, — вот если ты любишь путешествовать…

— Люблю, — сказал Коля.

— Так вот, — продолжал Ваня, — куда ни придешь ты на земле, — все реки, деревья, трава, — все, все, брат, одно и то же. А там, за гробом, совсем, совсем не похожее. Что там, я не знаю, и никто не знает, — но разве тебе здесь нравится?

Коля молча покачал отрицательно головою.

— Да, здесь гадко жить, — продолжал Ваня. — Что тебе страшно умереть? Смерти боишься? Это у нас, на земле только смерть, мы все умираем, — там нет смерти. Здесь не пожуешь долго, так и умрешь, — от кусков каких-то глупых, и от тех зависишь, — а там свобода. Вот у тебя теперь тело. От него муки сколько. Обрежешь — больно. А там ничего этого не будет. Тело сгниет, — на что оно? Будешь свободный, — и никто тебя не возьмет.

— А мама как же? — спросил Коля.

— Какая мама? — убеждающим голосом отвечал Ваня. — Она тебе приснилась, может быть. У тебя мамы нет. Все это только кажется, а на самом деле ничего нет, обман один. Подумай сам, если бы все это было в самом деле, так разве люди умирали бы? Разве можно было бы умереть? Все здесь уходит, исчезает, как привидение.

Коля отвел глаза от Ваниных холодных и прозрачных глаз и с недоумением посмотрел на свое тело.

— Как же? — сказал он, — все-таки тело.

— Ну что тело! — возразил Ваня. — Над ним смеются, — чуть где если волос не там вырос, или бородавка, или глаза косят, — все смеются. И бьют, — больно бьют. Ты думаешь, часто бьют, так привык? Нельзя привыкнуть. Что больно, это вздор. А к обидам не привыкнешь. А там тебя никто не обидит. Никто тебе не велит, не забранит, не упрекнет. Что хочешь делай. Все можно. Это здесь на земле все так, — лишний шаг сделаешь, бутылку с места на место перенесешь, — уж ты и вор, позорят тебя.

Ваня говорил, а Коля смотрел на него доверчивыми, покорными глазами. И обиды, о которых говорил Ваня, больно мучили его, — больнее, чем если бы это были его собственные обиды. И не все ли равно, чьи обиды!

Какая-то черная птица пролетела над детьми, и ее широкие крылья двигались быстро, бесшумно. Ваня говорил печальным и тихим, но неотразимо-убеждающим голосом:

— Какую-нибудь жидкость проглотишь, — уж ты точно другой стал. Там ничего этого нет. Ни ты ничему, ни тебе ничто не повредит. Хорошо там. Здесь на людей смотришь, — одному завидуешь, другого жалеешь, — все сердце в занозах. Там ничего этого нет.

И долго говорил так Ваня, — и Коля все более очаровывался печальным звуком Ванина голоса и скорбною прелестью его наговоров.

Ваня замолчал, — чары его голоса, как легкий дым из потухшего кадила, казалось, расточились в смолистых лесных ароматах. Он смотрел куда-то далеко, усталый и безмолвный, и Коле захотелось вдруг возразить ему так, чтобы это было последнее и сильное слово. Вечно-радостное и успокоительное чувство осенило его. Он поднял на Ваню повеселелые глаза, и сказал нежно-звенящим голосом: