Ужасы - Хёртер Дэвид. Страница 12

«Молитву луне» из «Русалки».

Не в силах остановиться, я двинулся на голос.

Как написать о том, что случилось дальше, чтобы ты не счел меня сумасшедшим?

Считай это сном — или кошмаром.

Я шагал по туннелю — нет, меня влек по нему напев, который мог быть заклинанием, похожим на музыку.

Фонарик мигал, угасая.

Я оказался во тьме. Во тьме, оживленной серебристой рябью.

Я потряс фонарик, открыл его трясущимися неловкими пальцами, поменял батарейки. Загорелся слабый огонек — загорелся и почти сразу потух.

Я крикнул:

— Пан Хастрман?

Громкое эхо резануло по ушам. Затем во мраке, совсем рядом, что-то засияло зеленым, и мерзко пахнуло гнилыми водорослями. Я вскинул руку, заслоняясь от вспышки, и обнаружил, что и свет, и вонь исходят от кольца.

Я попытался — неосознанно, надо полагать, — стряхнуть его. Потом перевел взгляд на то, что обнажило зыбкое зеленоватое сияние: у самой земли, в воде, что-то скрежетало, бряцало, приближаясь ко мне! Сперва смутный силуэт на самой границе зеленого круга и хриплое дыхание.

Милована!

Или, как я перевел позже, — «Возлюбленная».

Она — оно — лежала в воде, блестя чешуей, болезненно дыша, сверкая льстивыми — так мне показалось — глазами с черными вертикальными щелями зрачков. Голова приподнялась — и из лужи показались груди с темными сосками.

Невидимое пока тело существа вибрировало и извивалось под водой.

Дочь Земли и Тьмы. Уже не такая прекрасная, как во времена Тихо Браге.

Я отступил — отпрянул — и споткнулся. Врезался в ледяную воду плечом, подняв фонтан брызг и мгновенно промокнув насквозь. Перстень светился зеленым где-то под вспененной мутью. Под скрежет дыхания подбирающейся ко мне Милованы я выдернул руку из воды. И…

…взгляд мой упал на это существо, предвестие преисподней Босха…

Ее зубы, отражающие сияние кольца, были остры, как у мурены. Когти ни в чем не уступали клыкам. Я тряхнул головой, прохрипел: «Нет, нет», оттолкнулся от земли, вскочил, попятился — и задел ботинком кружащуюся в водовороте зеленую ткань — длинный плащ — плащ Хастрмана, и серебристые водоросли на поверхности, его рубаху с высоким воротом, под взирающими на меня снизу вверх блекло-голубыми глазами, которые мерцали под колышущимися спутанными завитками волос.

Я снова споткнулся и рухнул. Еще один мучительно-тоскливый крик Милованы резанул по ушам. Миг до встречи с ее когтями, ее зубами…

И единственный источник света — моего дрожащего зеленого света, — ставший вдруг странно тяжелым, нырнул на дно. Секунда — и на поверхность всплыли два пальца.

Боль была далекой. Значение имел лишь скорбный крик русалки. Он преследовал меня, бегущего, истекающего кровью, во тьме, становясь слабее, сливаясь с плеском Влтавы, с сумасшедшим топотом моих ботинок по камням и глухим стуком моих коленей, ударившихся о ступени лестницы под домом Фауста.

— Vodnik [34] прошептал смотритель здания.

Он обмотал мою руку какой-то тряпкой, затянул потуже и, когда ручеек крови иссяк, вернулся к люку, с усилием захлопнул его и заложил железным штырем.

В последующие годы я честно пытался обмануть себя.

Доусон, организовавший мне быстрое, абсолютно конфиденциальное лечение, никогда не верил в «состряпанную» мной историю, ту же самую, которую я позже рассказал Женевьеве, а еще позже — Маргарет. В пражском аэропорту я легко прошел таможню, так и не увидев своего агента госбезопасности; возможно, его и не было вовсе.

Я уже начал сомневаться в том, чему стал свидетелем.

Это было начало процесса. Я замуровывал память, закладывая ее кирпичами здравомыслия так же надежно, как закладывались катакомбы Нова Места.

Помню, как гостил у тебя дома и как, показывая Эрлу альбом моей матери с репродукциями Фра Анджелико, Питера Брейгеля Старшего и Босха, ощущал смутную тревогу, приписывая ее детским кошмарам.

В 1994 году, когда сопрано Габриэла Березкова утонула во Влтаве в возрасте тридцати шести лет, я сумел оттолкнуть беспокойные мысли. В 1996-м, когда на Эльбе, в Саксонии, погибла Маргарет, я согласился с официальной версией, — мол, экскурсионная лодка напоролась на какие-то скалы и те же скалы стали причиной ужасных ран на теле моей жены, единственной из всех утонувших пассажиров. Это произошло в ста милях к северу от Праги, неподалеку от того места, где Эльба сливается со Влтавой.

В 2002-м, во время наводнения, когда разлившаяся Влтава затопляла берега, я увидел в новостях Си-эн-эн Стрелецкий остров.

Той ночью мне приснилась окаймленная дубами тропинка, потерявшаяся под катящимися волнами, моя Русалка и ее Водяной, грациозно плывущие по течению под мостом Легии, взирая из-под раздробленной дождевыми каплями глади на человеческие лица, слепо глядящие вниз.

На следующий день я откопал свой размокший блокнот и впервые за годы беспристрастно перечитал записи. И начал восстанавливать события.

Именно я, Лев, — теперь я в этом уверен — разжег в Эрле интерес к Праге.

Истории, которые я рассказывал в тот зимний день о Русалке и Водяном, остались с ним, я знаю, как и воспоминания о картинах. И они — как это случилось и со мной — повлияли, пусть и невольно, пусть и исподволь, на его выбор. Он занялся изучением истории Средних веков.

Из газетной статьи я узнал, что в своем последнем электронном письме, посланном из кафе возле Тына, он сообщил о том, что планирует побродить по берегу и исследовать Новый город так же тщательно, как Старый.

Три недели назад, всего через пару дней после того, как Элизабет написала мне об исчезновении Эрла, я получил посылку, что любопытно — из Праги.

Возможно, ты, мучимый нетерпением, уже открыл пакет. Если нет — сделай это сейчас.

Кольцо потускнело, я помню его еще блестящим.

Лев, изучи надпись и символы сам. И попроси своих приятелей из полиции проверить красноватую патину на перстне. Она выглядит слишком свежей, чтобы быть моей кровью.

К тому времени, когда ты получишь письмо, меня уже тут не будет.

Милована ждет.

Ты должен удержать Элизабет дома: не позволяй ей отправляться на поиски брата.

Милована ждет.

Не думаю, что Женевьева поверит в мой рассказ. Возможно, не поверишь и ты.

У тебя, без сомнения, возникнут вопросы. Но меня не будет здесь, чтобы ответить на них.

С величайшим сожалением и грустью, Стивен.

Кэрол Эмшвиллер

Я живу с тобой, и ты не знаешь об этом