Шрам - Мьевиль Чайна. Страница 75

ГЛАВА 25

Два дня, потом три, потом прошла целая неделя, и каждый день Беллис проводила в той маленькой комнате, при неверном освещении. Беллис казалось, что ее глаза атрофируются и теперь могут видеть только оттенки породы в помещении внутри горы, где царят полутона, бесформенные тени.

Вечером она совершала неизменную короткую пробежку по открытому воздуху (она поднимала голову, с жадностью впитывая естественный свет и цвета, пусть даже выжженные цвета неба над островом). Порой она слышала вопли местных женщин, вызывавшие ужас. Иногда она, впрочем, оставалась спокойной, но всегда держалась поближе к сопровождавшему ее охраннику — какту или струподелу.

А иногда она слышала возню и бормотание самок—анофелесов за глубокими проемами окон. Комарихи были настоящими чудовищами. Они убивали любого кровехода, высадившегося на берег, могли за один—единственный день обескровить целый корабль, а потом лежать с раздутыми животами на берегу. И тем не менее было что—то невыносимо жалкое в этих женщинах, населяющих остров—гетто.

Беллис не знала, какая цепочка событий привела к возникновению Малярийного женоцарства, она их не могла их даже вообразить. Невозможно было представить себе эти визгливые существа на других берегах, невозможно было допустить, что эти ничтожества терроризировали половину континента.

Пища армадцев была так же однообразна, как и окружающая обстановка. У Беллис язык онемел от вкуса травы и рыбы, и она флегматично жевала любые пропитанные ржавчиной дары моря, выловленные кактами в бухте, любые съедобные растения, которые они смогли добыть.

Самхерийские офицеры терпели их присутствие, но доверять не доверяли. Капитан Сенгка продолжал проклинать кактов—армадцев, сыпля ругательствами на сунглари, называя их оборотнями и предателями.

Лихорадочные ежеутренние расчеты вызывали у ученых все большее и большее волнение. Стопки бумаг с формулами росли с каждым днем. Воодушевление Круаха Аума (Беллис считала, что оно объясняется искренним любопытством), отличавшее его от остальных анофелесов, все усиливалось.

Беллис боролась и не сдавалась. Теперь она переводила, даже не делая попыток понять, что переводит, просто пропускала слова через себя, словно представляла собой некий аналитический механизм, который раскладывает, а потом воссоздает формулы. Он знала, что для людей, сгрудившихся за столом и дебатирующих с Аумом, она более или менее невидима.

Он сосредоточила свое внимание на голосах, словно они были музыкой, — размеренный, звучный голос Тинтиннабулума, возбужденный отрывистый — Фабера, мелодичные модуляции биофилософа, имя которого ей никак не давалось.

Аум был неутомим. У Беллис от усталости слегка мутилось в голове, когда она садилась за работу с Флорином Саком и другими инженерами—механиками во второй половине дня, а вот Аум — тот продолжал без видимых затруднений, легко переходя от концептуальных вопросов и философии аванка к практическим проблемам приманки, управленя и поимки животного размером с остров. Когда же сумерки и всеобщая усталость вынуждали всех закончить дневные труды, Аум уходил последним.

Беллис прекрасно понимала, что исследовательские проблемы преодолеваются одна за другой. Аум довольно быстро переписал приложение заново, а потом армадцы указали ему на ошибки в расчетах, пробелы в его исследовании. Волнение ученых было ощутимо, они чуть ли не были пьяны этим чувством. Перед ними стояла проблема — проект немыслимых масштабов, и, одно за другим, все возражения, проблемы, препятствия разрешались.

Они вот—вот должны были достичь чего—то необыкновенного. От близости свершения кружилась голова.

Беллис не сдружилась с армадцами, но ей каждый день приходилось общаться с ними. «Вот, возьмите. Поешьте», — говорил кто—нибудь, давая ей тарелку с жесткой тушенкой, и отказать доброхоту в словах благодарности было бы просто немыслимой грубостью.

Время от времени по вечерам, когда армадцы садились играть в кости или петь песни, погружавшие в транс безголосых анофелесов, она ловила себя на том, что ей хочется поговорить с кем—нибудь.

Единственный, кого она знала по имени, был Флорин Сак. Тот факт, что на «Терпсихории» она была наверху, а он — внизу, она была свободной, а он — узником, исключал, как считала Беллис, всякую надежду на доверие между ними, хотя ей и казалось, что он — человек открытый. Он был одним из тех, кто предпринимал слабые попытки включить в общий разговор и ее. Беллис никогда не была так близка к армадскому обществу, как теперь. Ей было позволено слушать истории.

Большинство из них касались секретов. Беллис услышала о цепях, болтавшихся под Армадой, древних цепях, укрытых на многие десятилетия, потребовавших долгих лет работы и столько металла, что хватило бы не на один корабль. «Задолго до того, как Любовники решили, что делать с этими цепями, — сообщил один из рассказчиков, — такие попытки уже были».

Добычей рассказчиков стал и Утер Доул.

«Он происходит из земли мертвецов, — заговорщицким тоном сказал однажды кто—то из них. — Старина Доул родился больше трех тысяч лет назад. Это он стоял у истоков Волхвосстания. Он родился рабом в империи Призрачников, но ему удалось похитить этот меч — Всемогущий, освободиться и разрушить империю. Он умер. Но он — великий воин, лучший боец, которого знал мир. И он стал единственным, кто смог пробиться назад из мира теней, вернуться в мир живых».

Слушатели добродушно посмеивались. Они, конечно же, не верили, но, с другой стороны, не знали, во что верить, когда речь заходит об Утере Доуле.

Сам Доул проводил свои дни незаметно для всех. Если он и искал чьей—то компании, если он и мог кого—то назвать своим другом, то разве что Хедригалла. Аэронавт—какт и воин из числа людей нередко тихо разговаривали в углу комнаты. Они переговаривались короткими фразами, вполголоса, словно стыдясь своей дружбы.

Был еще только один человек, с кем Утер Доул был готов проводить свое время, с кем он разговаривал, — Беллис.

Она довольно быстро поняла, что, казалось бы, непреднамеренные встречи, любезности не были случайными. Доул нерешительно, обходными путями пытался завязать с нею дружбу.

Беллис не могла его понять и не пыталась предвосхитить его поступки. Она доверяла себе, полагая, что сладит с ним. И хотя чувство опасности оставалось всегда, какая—то ее часть радовалась этим встречам — официальной атмосфере и ощущению легкого флирта. Это даже и на кокетство не было похоже. Она не желала жертвовать своим достоинством в угоду жеманной двусмысленности. Но ее тянуло к нему, и она корила себя за это.

Беллис вспоминала Сайласа. Не с чувством вины или свершенного предательства — от одной только мысли об этом она презрительно поджимала губы. Но она помнила, как Сайлас привел ее в цирк гладиаторов — посмотреть на Утера Доула. «Вот это—то и встанет на нашем пути к бегству», — сказал он ей тогда, и она не могла позволить себе забыть эти слова. «Ну почему, — спрашивала она себя, — ты идешь на риск и проводишь время с Доулом?»

В глубине сумочки она ощущала вес коробки, которую вручил ей Сайлас. Она остро осознавала, что у нее еще есть дело на этом острове (дело, которое ей скоро придется осуществить). И это сталкивало ее лицом к лицу с Доулом.

Беллис понимала, почему она не пресекает этих разговоров. Редко она оказывалась в обществе человека, который умел бы держать под контролем свою реакцию на окружающий мир и ответную реакцию мира так же прочно, как она. Одним из таких людей был Утер Доул. Поэтому—то они и уважали друг друга. Просто и неулыбчиво говорить с кем—то, кто обращается с тобой так же, как ты с ним; большинство людей, столкнувшись с таким ее отношением, тут же стушевались бы, но только не он. То же самое было действительно и для другой стороны — редкий случай, доставляющий удовольствие.

Беллис хотелось бы посмотреть вместе с ним на город ночью. Постоять с ним на балконе. Пройтись по улочкам, засунув руки в карманы.