Зверобой (Художник Г. Брок) - Купер Джеймс Фенимор. Страница 11

– Эта тварь уходит с чувством благодарности в сердце, – сказал Зверобой, – так как природа подсказывает ей, что она избежала большой опасности. Тебе тоже следовало бы испытывать подобное чувство, Непоседа, сознавая, что глаза и руки изменили тебе; твой безрассудный выстрел не принес бы нам никакой пользы.

– Глаз и рука мне вовсе не изменили! – с досадой крикнул Марч. – Ты нажил кое-какую славу среди делаваров своим проворством и меткостью на охоте. Но хотелось бы мне поглядеть, как ты будешь стоять за одной из этих сосен, а размалеванный минг – за другой, оба с взведенными курками, подстерегая удобный момент для выстрела. Только при таких обстоятельствах, Натаниэль, можно испытать глаза и руку, потому что это действует на нервы. Убийство животного я никогда не считал подвигом. Но убийство дикаря – подвиг. Скоро настанет время, когда тебе придется испытать свою руку, потому что дело опять дошло до драки. Вот тогда мы и узнаем, чего стоит на поле сражения охотничья слава. Я не считаю, что глаз или рука изменили мне. Во всем виноват олень, который остался стоять на месте, тогда как ему следовало идти вперед, и потому моя пуля пролетела перед ним.

– Будь по-твоему, Непоседа. Я только утверждаю, что это наше счастье. Смею сказать, что я не могу выстрелить в ближнего с таким же легким сердцем, как в зверя.

– Кто говорит о ближних или хотя бы просто о людях! Ведь тебе придется иметь дело с индейцами. Конечно, у всякого человека могут быть свои суждения, когда речь идет о жизни и смерти другого существа, но такая щепетильность неуместна по отношению к индейцу; весь вопрос в том, он ли сдерет с тебя шкуру или ты с него.

– Я считаю краснокожих такими же людьми, как мы с тобой, Непоседа. У них свои природные наклонности и своя религия, но в конце концов это не составляет большой разницы, и каждого надо судить по его делам, а не по цвету его кожи.

– Все это чепуха, которую никто не станет слушать в этих краях, где еще не успели поселиться моравские братья. Кожа делает человека человеком. Это правильно. Иначе каким образом люди могли бы судить друг о друге? Все живые существа облечены в кожу для того, чтобы, поглядев внимательно на зверя или на человека, можно было бы сразу понять, с кем имеешь дело. По шкуре ты всегда отличишь медведя от кабана и серую белку от черной.

– Правда, Непоседа, – сказал товарищ, оглядываясь и улыбаясь, – и, однако, обе они белки.

– Этого никто не отрицает. Но ты же не скажешь, что краснокожий и белый – оба индейцы.

– Нет, но я скажу, что оба они люди. Люди отличаются друг от друга породой, имеют различные навыки и обычаи, но, в общем, натура у них одинаковая. У каждого есть душа.

Непоседа принадлежал к числу тех «теоретиков», которые считают все человеческие расы гораздо ниже белой. Его понятия на этот счет были не слишком ясны и определения не слишком точны. Тем не менее он выражал свои взгляды очень решительно и страстно. Совесть обвиняла его за множество незаконных поступков по отношению к индейцам, и он изобрел чрезвычайно легкий способ успокаивать ее, мысленно лишив всю семью краснокожих человеческих прав. Больше всего он злился, когда кто-нибудь подвергал сомнению правильность этого взгляда, приводя к тому же вполне разумные доводы. Поэтому он слушал замечания товарища, не думая даже обуздать свои чувства и способы их выражения.

– Ты просто мальчик, Зверобой, мальчик, сбитый с толку и одураченный уловками делаваров! – воскликнул он со своим обычным пренебрежением к внешней форме речи, что случалось с ним всегда, когда он был возбужден. – Ты можешь считать себя братом краснокожих, но я считаю их просто животными, в которых нет ничего человеческого, кроме хитрости. Хитрость у них есть, это я признаю. Но есть она и у лисы и даже у медведя. Я старше тебя, я дольше жил в лесах, и мне нечего объяснять, что такое индеец. Если ты хочешь, чтобы тебя считали дикарем, ты только скажи. Я сообщу об этом Юдифи и старику, и тогда посмотрим, как они тебя примут.

Тут живое воображение Непоседы оказало ему некоторую услугу и охладило его гнев. Вообразив, как его земноводный приятель встретит гостя, представленного ему с такой рекомендацией, Непоседа разразился веселым смехом.

Зверобой слишком хорошо знал, что всякие попытки убедить такого человека в чем-либо, противоречащем его предрассудкам, будут бесполезны, и потому не испытывал никакого желания взяться за подобную задачу. Когда челнок приблизился к юго-восточному берегу озера, мысли их приняли новый оборот, о чем Зверобой нисколько не жалел. Теперь уже было недалеко до того места, где, по словам Марча, из озера вытекала река. Оба спутника озирались с любопытством, которое еще усиливалось надеждой отыскать ковчег.

Читателю может показаться странным, что люди, находившиеся всего в двухстах ярдах от того места, где между берегами высотой в двадцать футов проходило довольно широкое русло, могли его не заметить. Не следует, однако, забывать, что здесь повсюду над водой свисали деревья и кустарники, окружая озеро бахромой, которая скрывала все его мелкие извилины.

– Уже два года подряд я не захаживал в этот конец озера, – сказал Непоседа, поднимаясь в челноке во весь рост, чтобы удобнее было смотреть по сторонам. – Ага, вот и скала задирает свой подбородок над водой, а я знаю, что река начинается где-то по соседству.

Двое мужчин снова взялись за весла. Они находились уже в нескольких ярдах от скалы. Она была невелика, не более пяти или шести футов в высоту, причем только половина ее поднималась над озером. Непрестанное действие воды в течение веков так закруглило ее вершину, что скала своей необычайно правильной и ровной формой напоминала большой пчелиный улей. Челнок медленно проплыл мимо, и Непоседа сказал, что индейцы хорошо знают эту скалу и обычно назначают поблизости от нее место встречи, когда им приходится расходиться в разные стороны во время охоты или войны.

– А вот и река, Зверобой, – продолжал он, – хотя она так скрыта деревьями и кустами, что больше похожа на потаенную засаду, чем на исток такого озера, как Мерцающее Зеркало.

Непоседа недурно определил характер этого места, которое действительно напоминало ручей, спрятавшийся в засаде. Высокие берега поднимались не менее как на сто футов каждый. Но с западной стороны выдавался небольшой клочок низменности, до половины суживая русло реки. Над водой свисали кусты, сосны, словно церковные колонны, тянулись к свету своими перепутанными ветвями, и глазу даже на близком расстоянии трудно было разыскать ложбину, по которой протекала река. С поросшего лесом крутого берега тоже нельзя было обнаружить никаких признаков истока. Все, вместе взятое, казалось одним сплошным лиственным ковром.

Челнок, подгоняемый течением, приблизился к берегу и по плыл под древесным сводом; солнечный свет с трудом пробивался сквозь редкие просветы, слабо озаряя царившую внизу темноту.

– Самая настоящая засада, – прошептал Непоседа, как бы чувствуя, что в подобном месте надо быть скрытным и осторожным. – Поэтому старый Том и спрятался где-то здесь со своим ковчегом. Мы немного спустимся вниз по течению и, наверное, отыщем его.

– Но здесь негде укрыться судну таких размеров, – возразил Зверобой. – Мне кажется, что здесь с трудом пройдет и челнок.

Непоседа рассмеялся в ответ на эти слова, и, как вскоре выяснилось, с полным основанием. Едва только спутники миновали бахрому из кустарников, покрывавшую берега, как очутились в узком, но глубоком протоке. Прозрачные воды стремительно неслись под лиственным балдахином, который поддерживали своды, состоявшие из стволов старых деревьев. Поросшие кустами берега образовали свободный проход футов двадцати в ширину, а впереди открывалась далекая перспектива.

Наши искатели приключений пользовались теперь веслами лишь для того, чтобы удержать легкое суденышко на середине реки. Пристально разглядывали они каждую извилину берега, но поворот следовал за поворотом, а челнок плыл все дальше и дальше вниз по течению. Вдруг Непоседа, не говоря ни слова, ухватился за куст, и лодка замерла на месте. Очевидно, повод для того был достаточно серьезный. Зверобой невольно положил руку на приклад карабина. Он не испугался – в этом просто сказалась охотничья привычка.