Красный Корсар (ил. И.Кускова) - Купер Джеймс Фенимор. Страница 7

Но, может быть, необходимо сказать несколько слов и о самом ораторе, чтобы этот мудрец – столь замечательное чудо ума – занял свое место среди великих людей описанного дня. Он был обычным оратором во всех случаях, когда возникала необходимость обсудить какое-нибудь великое событие вроде того, о котором мы только что рассказали. Его образованность справедливо считали самой высокой по сравнению с другими, его репутация, его слава была подобна жару в печи, накал которого тем более, чем меньше печь. Утверждали, и не без основания, что своими знаниями он поразил многих европейских ученых, пожелавших состязаться с ним на арене древней литературы. Это был человек, умевший извлекать величайшую пользу из своих необычных дарований. В одном только случае он едва не поколебал завоеванную репутацию, позволив напечатать один из образцов своего красноречия или, как выразился более остроумный, чем удачливый, его соперник (единственный, кроме него, адвокат в городе), допустив «поймать на лету» одну из крылатых его речей. Но даже и это испытание, каковы бы ни были где-то его последствия, послужило укреплению его славы оратора. Эта речь создала ему своего рода ореол, и напрасны были попытки некоторых интриганов противостоять этому.

Брошюра была разослана по провинциям, читалась на вечерах, превозносилась до небес в общественном листке каким-то сочувственным пером, причем стиль статьи поразительно напоминал стиль оратора, и, наконец, благодаря рвению одного из приверженцев оратора, более пламенного или, возможно, более других убежденного, была отправлена на борт корабля, отправлявшегося к дорогому очагу, как нежно называли тогда Англию, в конверте, адресованном ни более ни менее как английскому королю.

Неизвестно, какое впечатление произвела эта брошюра на суровый ум догматичного немца, занимавшего тогда трон победителя, но те, кто был посвящен в тайну этой отправки, долго тщетно ожидали награды за столь выдающееся произведение человеческого разума.

Несмотря на замечательные качества, тот, кто был одарен ими, по своей должности выполнял работы, чрезвычайно похожие на обязанности общественного писца, и исполнял их с таким самозабвением, что казалось, будто природа, одарив его столь редкими дарами, не прибавила к ним даже обычной дозы самолюбия.

Оставляя этого баловня судьбы, перейдем теперь к совершенно иному человеку и в другой квартал города. Место, куда мы перенесем читателя, не что иное, как лавка портного, который сам выполнял мельчайшие обязанности, связанные с его ремеслом, и был у себя единственным работником. Убогое жилище высилось вблизи моря, на окраине города и на таком месте, что его владелец мог созерцать всю красоту внутренней бухты и даже через открытый проток между островами ее поверхность, спокойную, как озеро. Узкая и малолюдная набережная расстилалась перед его дверьми. Здесь же находилась маленькая пристань, куда редко причаливали суда, место настолько запущенное, что о торговом процветании порта говорить не приходилось.

Послеобеденное время было похоже на осеннее утро: морской ветерок, слегка рябивший поверхность воды, имел ту особенную мягкость, которой так часто отличается осень в Америке. Достойный ремесленник работал, сидя у открытого окна за своим верстаком, и казался довольнее многих людей, которых судьба одаряет бархатом и золотом. Снаружи, опираясь плечом о стену, стоял фермер, высокого роста, неуклюжий, но сильный и хорошо сложенный. По-видимому, он ожидал одежду, которую шил портной и которой он предполагал украсить свою грациозную фигуру на ближайшем празднике в соседнем приходе.

Желая скоротать время ожидания, а быть может, просто желая поболтать, они беспрестанно обменивались словами. Поскольку их разговор имел прямое отношение к основной теме нашего повествования, мы позволим себе привести его наиболее существенную часть. Заметим, что портной был уже старик, приближавшийся к закату своих дней, и, судя по внешности, ему удавалось одолевать свою нищету только тяжелым трудом и крайней бережливостью.

– Да, – произнес неутомимый закройщик, со вздохом, в котором слышалась не то усталость, не то удовлетворение, – да, редко выходили из человеческих уст слова более прекрасные, чем произнесенные сегодня сквайром. Когда он говорил о долинах праотца Авраама, о дыме и громе сражения, мой дорогой Пáрдон [1], он до того меня взволновал, что мне действительно могла бы прийти в голову мысль оставить иголку и отправиться искать славу под знаменами короля.

Молодой человек, имя которого было выбрано его благочестивыми родителями как выражение их надежд на будущее, повернул голову к героическому портному, с насмешливым выражением в глазах, доказывающим, что он щедро наделен юмором, которому старался не давать воли благодаря воспитанию и сдержанности:

– Теперь как раз самое время проявить себя честолюбивому человеку, сосед Хоумспан, ведь его величество только что потерял храбрейшего из своих генералов.

– Да, да, – ответил портной, – это удобный и прекрасный случай для того, кому не более двадцати пяти лет. Но мне, прожившему уже большую часть своей жизни, мне надо провести ее остаток там, где вы меня видите. Кто красил вашу материю, Парди? Красивее я ничего не шил этой осенью.

– Моя матушка знает в этом толк. Ручаюсь, сосед Хоумспан, что на всем острове не будет малого, одетого лучше, чем сын моей матери. Но так как вы, приятель, уже не станете генералом, то можете утешиться тем, что без вас и сражаться не будут. Все согласны с тем, что французы долго не продержатся, и мы готовимся заключить мир.

– Тем лучше, тем лучше, молодой человек. Кто, как я, видел ужасы войны, – а я, слава Богу, видел их со всех сторон, – тот умеет оценить блага мирной жизни.

– Так вам, значит, не совсем чуждо, приятель, то дело, за которое подумывали взяться?

– Я? Я перенес пять долгих и кровопролитных войн и, благодарение Богу, могу сказать, вышел из них довольно счастливо, потому что не получил царапины, даже такой, какую можно сделать этой иглой. Да, это были долгие, кровопролитные войны и, смею сказать, славные войны, из которых я вышел здоровым и невредимым.

– Это было, видимо, время очень опасное для вас, сосед; но мне помнится, что я за всю свою жизнь слышал не более как о двух войнах с французами.

– Вы ребенок по сравнению с человеком, пережившим свой шестидесятый год. Сначала эта война, которая, по-видимому, близится теперь к концу. Потом дело тысяча семьсот сорок пятого года, когда наши побережья по всем направлениям прошел храбрый Уоррен – бич врагов его величества и защитник всех его верноподданных. Потом дело в Германии, о котором вы слышали страшные рассказы и где люди падали, как трава под серпом, управляемым сильной рукой. Это три. Четвертой была революция тысяча семьсот пятнадцатого года, но я не много скажу об этом, так как мало видел, я был слишком юн в ту пору. Пятая – это ужасный слух, распространившийся в провинциях, о поголовном восстании негров и индейцев, которое поставило своей задачей отправить в вечность всех христиан [2].

– Ей-богу! Я всегда смотрел на вас как на мирного человека и домоседа! – воскликнул удивленный фермер. – Мне никогда не приходило в голову, что вы были свидетелем таких серьезных событий.

– Да я и не хотел хвастаться, Пардон, иначе мог бы прибавить к этому и другие важные дела. Была великая война на востоке, не далее как в тысяча семьсот тридцать втором году, за персидский престол. Слышали вы что-нибудь о законах мидян и персов? Эти законы шли от того престола, из-за него и велась ужасная война. Но это не в христианском мире, хотя я мог бы еще рассказать о мятеже Пóртеуса.

– Выходит, вы много путешествовали?

– Да, да, я достаточно попутешествовал, Парди! Я два раза по суше ездил в Бостон и раз проплыл большой пролив Лонг-Айленд, чтобы сойти в городе Йорке. Это последнее предприятие очень опасно, потому что надо проходить место, схожее своим именем с Тафетом.