Пенистый напиток - Малахов Олег. Страница 2

It's unnecessary disturbance, when you are so open air.

Distinctly touching necklace I'm losing the sense of essence.

Мракобесие телефонных звонков в дверь. Утрата плавных движений. Цветок раскрылся поздним утром, шевеля в сознании дуновения глубокой рани.

Я присел в уголке собственноручности, забытые сталкеры выспались, откликнулись, ими оказались мои глаза, вкопанные в постель бетона. Административные здания пилотировали в бульканье алкоголя. Освежающее действие капель соответствовало безупречности моего ленивого потребления кислорода. Раскрашивая ладони, бойкими движениями распространяя едва использованные краски, тону в беспричинности одноязыких боеголовок. Я стану беззвучным голосом, грудой металла с лицом Дон Кихота. Болевые ощущения диктуются нестихаемым стихийным ветром. Отрывок материи парашюта спасал Воздухоплавателя. Я смотрел на его силуэт, барахтающийся в воздухе. Остался плач мгновенности, взрыв контрадикции, глубина исповеди. Возобновляется всплеск вдохновения. Картины сливаются с глазами. Я помню, вчера кругами ходил вокруг твоего дома, в его окнах наблюдая твои глаза. Моим рукам недоставало жетонов и пластиковых карточек, я ускользал в полуздоровую смесь губных помад и выдохшихся дезодорантов. Девушки садились возле и рассматривали мое мужественное женское тело. Розовый нерв зрачков отрешился от капель дождя в темном пиве. Я рисковал лекарством. Я уставал от не я. Мое присутствие забавляло незнакомок, а из нее струился свет. Улыбающееся лицо заколдовывало мой однострочный верлибр. Брам читал о том, что жизнь перпетуум мобиле; каждый понимал четкость послания. Часы смотрели на нас. А она радовалась, увидев меня еще раз. Простившись со мной первично, и, казалось бы, навсегда, она распространила свое любвеобилие и погрузила меня в свой бесконечный взгляд, созидая уровень проникновения. Хриплый кашель, джинсы-клеш, бисеринки на задних карманах, обнимает дождь, к которому я не ревную, - маленький хиппи, поющий песенки про щенков и рассказывающий сказки взрослеющий ребенок, она вздыхает, прислоняясь к груди, вдыхает мою походную свежесть, мое пиво, мои стихи, мой иностранный язык, мой язык. Город готовился к вечернему преображению.

Я сдаюсь, она кровью рисует руны на моем лбу, под левым глазом вырос длинный золотой волос, она облизывает его, смачивая влагой, накапливающейся в вагине. Я кусаю ее палец, я испражняюсь на ее левый сосок, размазываю свои свежие сопли по ее заднице, сдаюсь, иду читать вслух Данте, лечу спящим криком в анальное отверстие Беатриче, сгораю от лобызаний Калиостро, трогаю яички Верлена, облизываю Эмилию Д. под мышками. Я получаю открытки от короля Лир. Я слишком близко. Джулия пытается покрыть мою грудь волосами. Она хочет оказаться со мной в круговороте сгущающихся домов, она летит на простыне в море моих поцелуев, она растворяется в моей слюне, она дрожит, лепестками рук, выплескивая страсть к моему гениальному носовому платку. Ты спишь в луже моих слез, я вкрадываюсь в стон спящего тела, ты - Джулия, я - кто-то другой. Ты меня можешь уничтожить, ты не позаботишься обо мне, крапивой глаз впиваясь в клочья моего сознания, скрывая суть взрослеющего тепла. Я вдруг не остаюсь, я необычно поздоровался с дружеским током тела. Джулия поцеловала деснами мою коленку. Я помнил Ильзу. Улицы полнились ее стынущими сердцами. She's nothing in between. От меня чего-то ждут. Я жду кого-то. Джулия спит, остужая стонами пространство спальни дома, в котором спит Джулия. Вектор корыстных изречений конструирует молчание звездочета. Проводы. Говоры. Взор строк. Лепесток. Клок волос. Ольга-Олег - в молчании стенания рук укреплялись жестикуляцией.

Баррикады откупоривали глаза, и нежный софит блекло растворялся в лампаде кукольного домика напротив консульства и запаха иммиграции. На ухо никто не претендовал, и лишь инфантильность друга и ночного сопровождающего с глазами Санчо Пансо вселяла веру в... Пот на улице, в стенах рекламных агентств, "я нажму на курок и заставлю все это исчезнуть", бесколенное поколение, и вроде бы я все сказал, хватило и 15 минут, но походка девушек осталась моментом в стратегии бедлама. Я прошел мимо телеграфа и оставил позади звонок, рождающий иллюзию спокойствия. Дорога откосом, лица бездной, дойти до забора - опять фразово конструировать видимость расстройства. Du hast mich - нулевой вариант. КПИ наполнился вопросами. КПУ уединился, и у КПИ не родился ребенок. Псевдокапэисты облюбовали площадку и попробовали поэкзистенциализировать. А русые волосы добавляли надежды, произнося: "Я ни разу не видела мужчин, которые плачут весь вечер." Кто-то сказал: "Сегодня будут молодые команды... Это хорошо. На молодых интереснее." Протухшие молодые команды не имели лидеров, и молодежь искала. Плоский стресс. Обрести личность - укусить еего за ногу (практически, совершить половое сношение). Мне говорили, все получится, я твердел, постель голодала, поступись стуком пальцев, подытожив гром музыки, и в глотках кофейной массы догадайся, что отображают усмешки судьбоносности. Пубиртация. Радость. Откуда-то уверенность в исконности выбора. Папенькость в структуре головного шлема. В символике трассы на Вышгород ради сюрприза, а не ради жизни. Не задевайте меня ногами, которые даны вам лишь для ходьбы, а не для касания меня. Я не хочу ваших паразитических реалий, используйте алкоголь во время концерта, не топите ласку рядом в ритуале поиска своих компаний. Не гнездитесь в ячейках моей пустоты.

Легкий на подъем, гипнотизируемый соотечественник кашляет всегда по-разному, трет нос, щипает зад. Рукам не хватает того, что там есть. Под названием искусства, под не запломбированным зубом, под карнизом карниза снег или день, или необорванный в голосе голос. Плавно почесывая клавиши и струны, корчатся иезуиты в масках, наступили на корнеплод, втоптав глубже. Мне казалось, что мы справимся, она волновалась, и волнение - волнами; помочь ей - ладонью черпать сладкую воду, солодом увлажняя фразы. Я хотел, я пытался, она жаловалась, жалела, жалась в переходе, ей не жилось, ее дрожь требовала острых слов, согласных окончаний. Саван рвался. Соколиные гнезда силились слиться с древесным миром моего видения.

Будни секретаря.

Звонили непрестанно. Дрожь. Лучший способ избыть гнет скуки. Я налил горячей воды себе в кружку и растворил в ней чай. Приятно начинать чаем день. Беспокойство по поводу сложного компромисса чрезвычайно безотчетно вдохновляло и успокаивало. Деловой ежедневник использовался не по назначению. Мне назначено. Я сообщу. Присаживайтесь. Стынут ноги. Сесть и остаться безгневно в мозгу клиентов. Надо бы опрокинуть чашки и восстановить цепочки. Лучше ехать в сторону Гданьска и воплощать проекты. А мне звонят из Донецка и объявляют новый номер телефона.

Сидячая работа. Я устала. Кофе не помог. Выпив горячий шоколад, доживаю до обеда. Перерыв сокращен. Сорванцы в бейсболках носятся за окном. Я почти в подвале, или я вижу куски солнца, ныряющие в небосвод.

(Ты вытащил счастливый билет или ты не на своем месте.)

Беззвучность.

Она звонкая, хотя ей не нужен мой быстротечный поток.

Девушка на роликах проплыла в мельтешащем лицами-улицами городском просторе. Девушка улыбалась и плыла. Она разгонялась и прыгала. Защищены колени и запястья... Она недоступна. Я в черном плаще и со сгустком бровей. Я не узнает меня, а ведь я думал о ее плавных движениях, о мимике, которая струилась из ее лица и текла внутри человеческих глаз. Она светилась черной спортивной одеждой. Подросток с рюкзаком на плечах, в современных очках... Я стоял у травы, но касался асфальта, и ролерша Алина слушает Ванессу Паради в MP3, и ее антивирусная программа работает безотказно, но у нее теплая кожа и свежее дыхание. Она еще не замечает своего проникновения в бессвязную массу иллюзий современности. Я посвящаю Алине свои шаги по тротуару. Хочу пустить ее к себе в дом, показать вид на Покровский собор, реставрируемый купол Софии и изящную Андреевскую, льющую благодать на домики, бегущие вниз (Ричард чувствовал, как важен момент обретения покоя), и Алине ближе к поверхности моих переживаний. Она скользит по паркету, мерно дребезжит стекло и зеркало, вертятся колесики. Календарь 91-го года. Анна Ахматова задумалась, глазами высматривая истину своей комнаты, и сопереживая моему виду из окна и с балкона, а Алина не узнала ее нос с горбинкой.