Ближние подступы - Ржевская Елена Моисеевна. Страница 13
В затемненном городе ветрено. Темные окна домов схвачены накрест бумажными полосами. (Почему-то здесь, на фронте, в деревнях никто не уповает на них и не клеит на окна.)
Небо отчужденно фиолетовое. Но как уютен город.
Последние минуты наших последних свиданий стекают с тех часов на Пушкинскую площадь, по которой ведут огромное, послушное, серебристое животное — аэростат воздушного заграждения.
Мы не придем 1 сентября в институт. Мы прощаемся с городом. Мы уходим безвозвратно. Потому что когда мы вернемся, это будет уже другой город. <59>
Глава третья
Осень
На 31 августа 1942 года: "В 215 сд — в стрелковых полках осталось по 40–50 штыков" (донесение).
— Эва, птюшки полетели. Осень пришла.
Лавиной идут наши войска сюда, под Ржев. Переброска с одного участка на другой тоже днем. Войска идут открыто, громко. Это входит, вероятно, в задачу: устрашить противника.
Осенняя тишь. Лазурное небо. Томительное безлюдье странно уцелевших рядов изб. Жителей немцы угнали заранее, а поджечь деревню не успели — выбиты внезапно.
Здесь работала немецкая прессовальная машина. Машины нет. Остались горы спрессованной плитами соломы — готовились вывезти в Германию.
В сарае. Столом и табуретами нам служат те же соломенные плиты. Нас двое: я и пленный — рослый немолодой немец. Обычные вопросы к нему: об огневых точках, о стыках частей, о пополнении и прочем. И всегда что-то еще сверх того, хотя и впустую: зачем, к примеру, пришли сюда?
Он вдруг встает, загородив собой проем распахнутой двери — в сарае становится почти темно, — с торжественной решимостью говорит добросовестно: это веление фюрера — Россия должна пасть, чтобы мы могли разбить своего главного врага — Англию.
Я вдруг чувствую, как в эти минуты реальное и фантастическое сомкнулось. И что мне не забыть: запах соломы, аккуратные желтые плиты — дикий союз кровавой бойни и деловой хозяйственной рачительности, — пустынность улицы, нежнейшее небо, прощальное солнце, мучительное соприкосновение с врагом-невольником и его черный силуэт в дверном проеме сарая, где мы двое так противоестественно, дьявольски повязаны. <60>
А в голове сам по себе тренькает игриво мотив их солдатской песенки: "С войной спешим на Англию, а скачем на Восток".
— Товарищи бойцы и командиры! Полуразбитый немец нашел свое убежище на правом берегу реки Волга, используя при этом крутые берега реки Волга и ее водную преграду. Здесь он прорыл себе глубокие траншеи, построил землянки в четыре-пять накатов, окутал себя проволочными заграждениями и минными полями, чтобы спокойно и долго защищаться от русских. Не на таких напал! Товарищи бойцы и командиры! Невзирая на все это, на все его старания, выкорчуем немца без остатка отсюда, с нашей матушки Волги! Освободим русский город Ржев!
Выдвинутая вперед саперная часть ночью натягивает колючую проволоку, минирует…
Днем "загорают". Воды зачерпнуть котелком можно только в озерке на ничейной земле, покуда не заминированной. Спускаются к этому махонькому озеру на виду у фрицев. Потом в очередь с ними немцы, по двое, по трое туда же направляются за водой. Еще и присядут, ополоснут лицо на виду у наших. Командир саперов увидел такое, взвился:
— У меня что тут — хозяйство или балаган? (Хозяйством называют обычно по телефону войсковую часть.)
Потом вдруг махнул рукой примиренно.
Я знаю этого отважного малого, он такой цельный, что не дробится ни на какие частности. И этот жест — большая уступка самому себе.
— Летом мне очень понравилась здешняя территория: небольшие лесные рощи, лужайки, много трав и цветов, в лесах и рощах много птиц, а особенно кукушек и соловьев. Все гудит днем и ночью от их песни.
Потом, когда начались бои, наша часть была на возвышенности. Город был совсем близко. Над городом Ржевом днем и ночью непрерывно был гул от взрывов бомб, снарядов и мин, пыль и дым высоко <61> поднимались в облака, город горел днем и ночью, и все это можно было наблюдать не только в близости, но издалека.
В уцелевшие стекла окон ударяют волны разрывов.
— Обратно немец палит. Размахался. Очертел совсем.
Калининский фронт, 12 сентября (ТАСС):
"…"Клянусь, что каждая пуля моей винтовки попадет в сердце врагу", — сказал, получая оружие, гвардии ефрейтор узбек Мамадали Мадаминов — мастер снайперского огня".
— …под проливным дождем бомб, снарядов, мин и пуль. До того тут летом были ожесточенные бои за город, что в реке Бойня текла красная вода…
У разоренного дома валяется чугунок. Кошка улеглась в нем, спит. И так понятно, что живому существу, привыкшему к дому, нужно "окантоваться". Нужно выделить из хаоса "свой дом".
Эту кошку, приблудившуюся, хозяйка кое-чем подкармливает и говорит, что у нее сперва блохи были, а теперь их нет.
— Нужды у нее не стало, они и ушли.
— В шесть часов за ними на машинах и вывозили немцев. А наши бомбить, расстреливать начинают. По нас бьют.
В городе и окрестных деревнях среди немецких солдат и нашего населения курсируют слухи, что Гитлер вот-вот приедет в Ржев. Вчера и вовсе — что Гитлер якобы на прошлой неделе был в Сычевке, выступал и сказал: "Ржев ни под каким видом не отдавать". <62>
Трофейный документ: "Приказ по пехотному полку. Прифронтовая полоса, примерно в пять километров, должна быть эвакуирована".
— Слово матерное у нас это нипочем. Это слово утвердительное.
Приказ: немедленно отступить в лес в связи с опасностью, что немцы отрежут хутор. Эвакуируют население.
— Мы кричать стали, чтобы нас не вакуировать. Тогда тот военный сказал: "Куда еще хлестнет. Погодить надо. Мы ведь точно не знаем, что мы его, а может, он нас". Ну и тогда мы не стали больше. Кричи не кричи, а надо, выходит, по его.
Год назад под Москвой на оборонных работах, когда женщины рыли противотанковые рвы, над их головами летали низко немецкие самолеты, строчили из пулеметов, сбрасывали листовки:
Московские гражданочки,
Не ройте ваши ямочки.
Все равно наши танки
Не попадут в ваши ямки.
Когда началась война, прохожие на улицах Москвы стали разговорчивее друг с другом.
Под оркестр, или молчащим строем, или с песней батальоны мужчин уходили вдоль по улице на войну. И все мы останавливались, застревали на этих прежних улицах под током высокого напряжения войны. Застигнутый на тротуаре старик в чесучовом, царского времени пиджаке, заслышав солдатский чеканный шаг, вздрагивал, остановившись, вскинув голову. Мальчишки, вымчавшие из подворотен, пристраивались в хвост колонне. А пожилая изможденная женщина со свисающей с локтя котомкой картофеля и с крохотным внуком на руках — неокрепшая шейка-стебелек раскачивает беспомощную головку — проклинала немцев и говорила мне: <63>
— Пускай все возьмут для армии. Пусть нам оставят немного черного хлеба и воды. Лишь бы армию кормили.
Другая женщина, тугая, скуластая, в руках по корзине с продуктами, на ходу спрашивала меня про шагающую колонну: "На фронт? На фронт? Надо, надо пополнять ряды Красной Армии" — пусто, наставительно, грубо произнесла, идя без задержки дальше своей дорогой, отдельной от всех.
Остановленный на перекрестке мотоциклист, красивый малый, не слезая с седла, пережидал, когда пройдет колонна, и громко, беспечно, от души пел:
Фашисты отступа-али,