Ближние подступы - Ржевская Елена Моисеевна. Страница 42

Ты предатель, мучитель мерзкий,

Изменник Родины, в могилу ушел один.

За предательство Родины в награду от фашистов

Осиновый кол ты получил.

Этот березовый крест в наших глазах все равно что осиновый кол был. Да и в деревне у нас в старое еще время говорили: "Вовкулака осиновым колом пробить надо".

Я не поняла.

— Это кто человеческое подобие утратил, обернулся, волком, или собакой, или каким страшилищем, — вовкулак.

Георгий Иванович водил ладонью по голове, щурился, напряженно собираясь, вслушиваясь в воспоминания:

Мы погибаем за Родину, общее дело,

В братской могиле обретем мы уют.

Народ найдет к нам дорогу,

На могилу друзья придут,

Венок положат, цветы посадят,

В книгу Почета занесут.

Тебя, предатель ненавистный,

Народ не вспомнит, друзей у тебя нет.

И никто на могилу к тебе не придет.

Фашистская награда — осиновый кол —

На могиле сгниет.

Могила твоя как предателя

Чертополохом и бурьяном зарастет.

Немцы рыскали, искали авторов, но найти им ничего не удалось.

По тому, как волновался он, вспоминая, запинаясь, проглатывая слова и все же помня наизусть, было понятно, что он сам сочинитель этого проклинания.

— Заметил я в лагере нового полицая. Нам стало известно, что он был советским командиром. Это некто <187> Иван Курганов. Кстати, мне пришлось лично выслушать его правосудие. Наступили холода. Сарай с тесовым покрытием. Каждому охота туда пролезть. И полицаи лупят. Зверство. Я не выдержал: "Что тут за палачи!" Я протиснулся внутрь. Полицай за мной, но потерял меня. Я поделился с одним, что сидел чинил ботинок: это я крикнул. Может, это он меня предал. На другой день полицай за мной пришел. Здоровенный. Раза два ударил он меня: "Я хоть сегодня, хоть завтра буду твоим палачом". Повел. Пульмановский вагон остался от заготзерна. Это, оказывается, штаб полиции. Смеются, издеваются надо мной. Пришел Курганов. Велел всем уйти. Только остался тот полицай, что привел меня. "Ну, как это ты так над полицейскими?" Сделал мне допрос. Я сказал: я думал, это наши пленные. "Полиция защищает интересы пленных. На этот раз мы вас прощаем. Но будьте дисциплинированны". Начал читать мне мораль, что вести себя в лагере нужно послушно, уважать полицию, никогда не прекословить и помогать ей.

Тот полицейский даже зубами скрипел. Так хотел расправиться со мной. А за вагоном ждали полицейские, шуметь начали: дескать, таких нужно вешать. Это у них на практике до того так и было. И скажу вам, не всякий трус может быть палачом, но негодяй — может. Курганов, отпуская меня, сказал одному из полицейских, чтобы тот проводил меня до сарая. Потом я понял, что это было сделано для того, чтобы оградить меня от произвола других полицейских. Я был поражен снисхождением лагерного полицая, раньше такого ожидать не приходилось, меня обязательно уничтожили бы… Да он не избивал пленных, больше пугал, вел себя по отношению к пленным хорошо…

В гостиничном номере крашеный пол устлан истоптанными плетеными половиками, застойный, вязкий запах их мешался с щиплющей глаза и ноздри масляной краской лоснящихся стен. Железная кровать. Подзор. По-домашнему взбитые пухло подушки ловко усажены углом одна на другую и — под накидку с прошвой, как здесь называют кружева. От этой провинциальной простоты, опрятности на душе стало тихо, спокойно. Я переобулась — скинула сапоги и прошлась по твердому половику <188> в домашних туфлях. Притянуло к окну. За окном был темный вечер. Ни души. Тусклое небо. Напротив над низкой черной крышей высветлена его сизая кромка. Покачивало фонарь, и на черных прямоугольниках окон мелькали легкие блики, блестела заледенелая колея на проезжей части, подрагивало под фонарем молоденькое деревцо. А чуть по сторонам от фонаря, податливо отступая в тень, улица терялась, будто заповедная, и я растроганно чувствовала свою связь с ней и признательность кому-то за эти минуты проникновенной слитности со всякой земной малостью.

Но вот на улице все замерло, ничто не шелохнется, повалил снег.

Я задернула занавеску, села оцепенело к столу. И стало вдруг странно, затерянно в глухом, замкнутом помещении с бедно и нагло выкрашенными смутно-синим нежилым цветом стенами, раковиной с облупленной по дну эмалью и недействующим краном.

Я предпочла бы, отвернув пикейное покрывало) улечься в рыхлую, уютную постель, но передо мной на столе была папка, врученная Иваном Васильевым, — его переписка в поисках следов судьбы Курганова.

Я зажгла настольную лампу, погасила верхний свет. Стены померкли. Комната затаилась. Все как-то откачнулось. Высветилась лишь на столе под лампой — папка судьбы.

"31. X. 66 г. Отдел милиции Керкинского райисполкома Турк. ССР. — И. Васильеву.

На Ваш запрос от 16 октября 1966 года. Сообщаю, что гражданка Курганова проживает в гор. Керки по фамилии Тугакова Мелания Давыдовна, ул. Разина, 7".

След второй жены, если она в самом деле была — о ней упомянуто в сообщении председателя сельсовета с родины Курганова, — затерялся. Первая жена сразу же откликнулась из города Керки.

Я взяла в руки конверт с ее письмом, выпала фотография: Курганов в прежнего образца гимнастерке, какие были у нас до сорок третьего года, с подворотничком, на петлицах три кубаря — старший лейтенант Красной Армии. Зачесанные назад волосы распадаются надо лбом; над широкими бровями дуги морщин, глубоко <189> залегшие к переносице. В лице все крупно: крупные, сумрачные, напряженные глаза, большие прижатые уши, носище с тяжелыми крыльями, под ним широкий желобок к крупному, извилистому, жесткому рту. Что таит это лицо? Смутно. То ли темные силы, до поры не пробужденные, то ли истовость понимания, в чем грех, в чем спасение.

"Адресный стол мне вручил Ваше письмо 27. X. 66 г. Вы заинтересованы моим покойным мужем и хотите уточнить что с ним было с 1943 г. Что я знаю я Вам все опишу. Мой муж кадровик погранвойск. На фронт он пошел 30 июня 1941 г. Я получила от него письмо с г. Муромск, где их формировали. Это вскором времени как их отправили. Да я не написала его звания, он был старший лейтенант. И до 1944 г. по октябрь м-ц о нем ничего не знала. В 1944 г. в октябре м-ц он мне прислал телеграмму с г. Кисловодск. В телеграми пишет выезжай немедлено я тяжоло болен. Эту телеграмму он мне присылал с госпиталя, номер этого госпиталя я сейчас не помню. Я с сыном тут же выехала. Ну Курганов И. Г. находился в госпитале 6 месяцев до нашего приезда. Со слов Курганова я узнала, что он был в плену и бежал с плена, его ранили при побеге и его подобрали партизаны безсознания. В партизанском отряде его лечили. А под Витебском его опять ранили, и доставили самолетом в г. Кисловодск куда он нас вызвал, я с ним была 3 месяца, он был сильно т. е. тяжоло раниный, сильно была разбита челюсть, легкие были прострелены, в голове были осколки, рука была прострелена, и был ранен в ногу, общем всего изрешетили. Курганов И. Г. находился в госпитале около двух лет, война кончилась, он еще был в госпитале и нам с сыном прислал телеграму с днем победы. 1945 г. примерно в сентябре я получила письмо от него уже с г. Еревани. Он нам писал, что находится в г. Еревани. Ждет назначения, и как только получит назначения, и приедет за нами. Адреса он с г. Еревань в письме не писал. И это было последнее письмо. Я очень долго ждала, 3 года, и потом объявила всесоюзные розыски, но мне розыски так и не нашли его".

Он не был откровенен с женой, и в ее изложении не понять, что и как с ним было. Одно несомненно: в Подольске в штабе фронта его посчитали заслуживающим доверия и он с оружием в руках участвовал в жестоких схватках с врагом, пока его всего не "изрешетили". <190>

"В 1950 г. в январе он мне сам прислал телеграму, — пишет дальше жена. — Вот ее содержания, выезжайте сыном г. Хабаровск 2-й улица Запарина, № 84, квартиру номер забыла. Ну мы сразу не поехали, Вы сами должны понять, что я женщина и мать своему сыну, столько лет не знать, что было с ним, и вдруг сламя голову бросится на первый его зов. Между нами в письмах была перепалка, я спрашивала где ты был столько время, а он мне в своих письмах отвечал, когда приедишь все узнаешь. Ну так я и неузнала, что было с ним эти 4 года".