Белый клинок - Барабашов Валерий Михайлович. Страница 41

— Что вы себе позволяете?! — крикнула Катя. — А еще начальник политотдела. Постыдились бы говорить такое женщине. Ваше, разумеется, право проверить меня. Но форма, господа офицеры, форма! В любом случае вы обязаны проявлять приличие. А потом я говорила и говорю: делать мне в вашей Калитве нечего. Меня, собственно, попросил господин… Пархатый помочь повстанцам. — Она повернулась к согласно мотающему головой Богдану. — Он мне так и сказал: подмогни нам, Катерина Кузьминишна, заодно и за мужа красным отомстишь. — Катя перевела дух, замечая, что слушают ее со вниманием. — Вот за мужа я и буду мстить, любыми доступными мне способами и средствами. И прошу вас, господа, дать мне оружие, стрелять я умею. К красным большевикам у меня свои, давние счеты!

Она заплакала, выхватила из сумочки платок, отвернулась к стене.

На плечо Кати легла рука Нутрякова.

— Успокойтесь, Екатерина Кузьминична, — сказал он. — И не обижайтесь на нас. Сами понимаете…

— Да я понимаю, понимаю! — обиженно выкрикнула Катя, поворачивая к нему мокрое от слез лицо. — Но и вы тоже должны понимать и верить. Иначе ваше… иначе наше общее дело просто рухнет. Мы уже прошляпили революцию, проиграли гражданскую войну, отдали власть в руки большевиков, а сами вынуждены жить и бороться полулегально, скитаться, прятаться в родной своей России — у себя дома! Господа! Как это можно?! Как вы допустили такое?! Объясните мне!

Штабные хмурились, прятали глаза.

— Мы им за вашего мужика отомстим, Кузьминишна, — мрачно пообещал Безручко. — Вот побачите.

Катя вздохнула.

— Спасибо, господа. И прошу простить меня, что не сдержала своих чувств, — она смущенно приводила себя в порядок. — У самой надежда вспыхнула: в Тамбове Александр Степанович народ поднял, здесь — вы, на Дону тоже неспокойно, Украина во главе с батькой Махно бунтует… Не все еще потеряно, господа! Большевики не так уж сильны, как это представляют. И потом… — голос Кати зазвенел. — Крестьянское восстание требует не только толковых военных спецов, — она повела рукой на внимательно слушающих ее штабных, — но — и это главное! — четкой идейной платформы, связей, поддержки. Сколько уже на Руси захлебнулось восстаний! Вспомните историю…

— Да поддержка, Кузьминишна, у нас есть, — похвастался Безручко и протянул руку к Колесникову. — Дай-ка письмо, Иван Сергеевич.

Катя глянула на письмо Антонова, обрадованно улыбнулась.

— Ну вот, видите. Господа, поздравляю вас!.. Как к вам дошло это письмо? Когда вы его получили?

— Ну, когда… — Безручко замялся с ухмылкой, потрогал усы. — На днях вот и получили. Почта вона работае не сказать, щоб дуже исправно… — Начальник политотдела кашлянул в тугой мясистый кулак. — Ты вот что, Кузьминишна. Не величай нас господами. Яки мы там «господа»? Усю жизнь крестьянствовали, землю пахали. Ну, в армии ще служили…

«Врешь, жирный боров, тебе приятно, что я тебя «господином» называю, — думала Катя. — И Колесникову, «генералу», тоже приятно, и сам ты тут в полковниках ходишь, не меньше».

— Ну не «товарищами» же вас называть! — засмеялась она, и на веселый ее искренний смех поплыли в ответных ухмылках физиономии штабных. — Я так привыкла: господа, господа… Ну ладно, что-нибудь придумаем.

Катя продолжала говорить на эту тему, ощущая неясную тревогу в душе: все это время сидевший в глубине горницы человек в офицерском френче не произнес ни слова и будто бы не слышал ничего. Бесстрастное его, хорошо выбритое лицо казалось сонным — полуприкрытые веки, опущенная голова, эта холеная белая рука на коленке… Полное равнодушие к происходящему, ни малейшего интереса, только свои, какие-то очень важные мысли… Кто это? И почему при нем говорят с ней, можно сказать, и допрашивают? Могли бы делать это где-нибудь и в другом месте…

Человек вдруг поднялся — он оказался большого роста, широким в плечах, статным; полуприкрытым (так, наверное, от природы или болезни) у него было только одно, левое веко, правый же глаз смотрел сурово, требовательно.

— Дайте-ка ваш мандат, — протянул он руку, взял у Кати бумагу, прочитал. Сердце ее учащенно, тревожно билось.

— Документ подлинный, — сказал он ровно, даже равнодушно. — Во всяком случае и имя этого Наумовича, и его печать на бумагах я уже встречал… Да-с, приходилось. Ну что ж, Екатерина Кузьминична, рад вас приветствовать. Позвольте представиться: Борис Каллистратович! — Он склонил голову, щелкнул каблуками. — В некотором роде ваш будущий опекун. Имейте это в виду.

— Опекун так опекун, — легко сказала Катя. — Мне приятно это слышать.

— Я понял, что вы, уважаемая, имели какое-то отношение к партии социал-революционеров?

— Отчего же имела, Борис Каллистратович?! — удивилась Катя. — Просто по семейным обстоятельствам я вынуждена была поменять место жительства, смерть моего мужа… А в партии я и по сей день.

— Как вы считаете, сможем ли мы взять власть у большевиков мирным путем, реформами, лозунгами, интенсивной политической работой в массах?.. — перебил он ее.

— Чушь! — резко сказала Катя. — Только вооруженная борьба, террор и репрессии на местах! Большевики власть без боя не отдадут, мне это совершенно ясно. И время для борьбы самое подходящее, особенно здесь, в центре России. И глупо было бы упустить возможность…

Борис Каллистратович переглянулся с Колесниковым.

— Золотые слова, Екатерина Кузьминична! Именно об этом мы и говорили… Впрочем, ладно. Всему свое время. Отложим деловые разговоры на потом. Кажется, сегодня предстоит небольшое веселье, а, господа?

— Та ждут командиры, ждут, — многозначительно произнес Безручко, показывая глазами на закрытую дверь…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

К тому времени съехались на Новую Мельницу командиры всех полков — Стреляев, Руденко, Пархатый, Назарук и Игнатенко.

Полковых командиров забавлял в передней части избы Митрофан Безручко. Посмеиваясь в усы, хитро посверкивая маленькими, заплывшими глазками, он рассказывал очередную байку:

— Вот, значит, пытают у зажиточного крестьянина: «Ну, як ты живешь при Советской власти, Мыкола?» А он и отвечает: «Як картоха». «Это как же понимать?» «А так и понимай, — отвечае, — если за зиму не съедят, то весной все одно посадють».

— Га-га-га…

— Охо-хо-хо… едрит твою в кочергу! В яблочко попав!

— Ну, политотдел! Ну, Митроха! — разноголосо, хлопая себя по бедрам, восторженно сплевывая, ржали разномастно одетые полковые, а Ванька Стреляев — молодой, прыщавый, с диковатым взглядом глубоко запавших глаз — тот даже присел от удовольствия, так ему понравился анекдот.

— А у меня в полку тоже хлопцы рассказывали… — сунулся в круг Григорий Назарук. — Вроде еще при старом режиме було…

— Посторонись! — начальственно прокричал выглянувший из горницы Нутряков: Опрышко со Струговым тащили в горницу вкусно пахнущие чугунки; суетился тут же и Сетряков.

— Сетряков! — строго позвал Безручко, заговорщицки подмигивая полковым.

— Я! — тут же отозвался дед и подбежал к голове политотдела, вытянулся. — Слухаю, Митрофан Васильевич.

— Ну, як ты с бабкой своей, не помирився, дед?

Сетряков почесал голову, виновато шмыгнул носом.

— Та ни-и… Не получается пока.

— А что ж она говорит? Какие до тэбэ претензии?

— Да вот служить к вам пошел, она и бесится.

— Ты, наверно, плохо кохаешь ее, — встрял в разговор Григорий Назарук. — Бабка ще молодая у тебя.

— Да яка там молода! — махнул рукой дед. — Песок вже с одного миста посыпався.

— Га-га-га… Охо-хо-хо… — снова заржали полковые.

— Потеху-то свою не потерял, Сетряков? — под продолжавшийся смех спросил Сашка Конотопцев. — Может, потому и злится твоя Матрена, а?

«Сопляк, а туда же… — с обидой думал Сетряков. — Да и остальные — шо я им, Ивашка-дурачок?»

Он отошел, издали косясь на полковых, ругаясь себе под нос.

Те погоготали еще над одним анекдотом, нетерпеливо поглядывая на ординарцев — скоро там, нет? Несло из горницы жареным, дразнило животы.