Белый клинок - Барабашов Валерий Михайлович. Страница 75

Пороли Сетрякова на виду, за плетнем штабного дома, все те же Евсей с Кондратом Опрышко. Дед повизгивал, дергался в одном исподнем на специально принесенной для экзекуции широкой лавке, слезно просил «Евсеюшку» не позорить его перед честным народом, но Евсей лишь посмеивался, охаживая пучком мерзлой лозы тощий дедов зад, приговаривал при каждом ударе, что «военна дисциплина для усих одна и треба сполнять ее и старикам, и молодым».

За плетнем собралась толпа зевак, парубки улюлюкали, подбадривали Евсея и Кондрата, который сидел на ногах Сетрякова, а сердобольные бабы охали и потихоньку возмущались: да что ж это деется? Старика лупцуют…

Кончилась экзекуция совсем весело: сквозь толпу прорвалась вдруг Матрена, жена Сетрякова, выхватила у Евсея лозу, под хохот и свист парубков сама вытянула деда по спине, а потом велела ему одеваться и повела домой.

Сетряков шел впереди Матрены, опустив от горя седую простоволосую голову, стыдясь смотреть на слобожан — вот тебе и коня дали, и сани… Эх! Старого воробья на мякине провели!..

Сбоку скакал на одной ноге Ивашка-дурачок, выкрикивал обидное:

— Побил комиссаров! Ага! Побил комиссаров!..

…К вечеру банда снялась из Старой Калитвы. Отдохнувший и внешне бодро выглядевший полк тем не менее вяло тащился по улицам слободы, покидал дома с явной неохотой. Стало, наконец, известно, что Колесников принял решение уйти в Тамбовскую губернию, на соединение с Антоновым, а если не получится (красные могли перерезать путь на север), то на Украину, к батьке Махно. Можно было пойти и на юг, к Фомину, но юг Воронежской губернии крепко теперь держали чоновцы и отряды чека, пробиться без боя, незаметно, нельзя. А чем еще кончится бой — одному богу известно. Да, надо идти к Александру Степановичу, тот ведь пожелал «лично свидеться и обсудить план дальнейших совместных действий».

Через день с большим, хорошо вооруженным отрядом влетел в Старую Калитву Наумович. Последние сутки он, что называется, висел на хвосте у Колесникова — тот метался между Нижним Кисляем, Калачом и Шиповым лесом, прячась в него от чекистов, как улитка в раковину. Боя Колесников явно избегал. Судя по поведению банды, она стремилась уйти из губернии, скорее всего на Тамбов, и Наумович всеми силами старался помешать ей осуществить этот замысел.

Отчаявшись уйти невредимым и без потерь, Колесников ринулся напролом — снова на Калач, а потом на Новохоперск, где в коротких кровавых стычках потерял многих, в том числе и нового начальника штаба — Пархатого.

«Полк» таял на глазах: бойцы потихоньку разбегались — и от страха за будущую расплату, и от нежелания идти в соседнюю губернию: дома и прятаться лучше, знакомые все места, и убьют — так тоже дома, будет кому и похоронить, и поплакать над могилой…

Такие настроения у повстанцев передал Наумовичу пленный, назвавшийся Григорием Котляровым. Он сообщил, что с Колесниковым осталось человек пятьсот, не больше, но все это «отпетые», эти не побегут и в чека не явятся. Себя же Котляров выдавал за подневольного, он-де никого из красных пальцем не тронул, а просто так на коне скакал да самогонку пил. Наумович сказал Котлярову, настороженно с надеждой заглядывающему ему в глаза, что следствие и ревтрибунал разберутся что к чему, отправил бандита под конвоем в Павловск. В самый последний момент хотел спросить, живой ли там Демьян Маншин?.. Но не спросил, передумал. Да и что бы это дало? Хоть он, Наумович, и отпустил Маншина сознательно, с надеждой — должен же он понять что к чему, не ребенок! — но надежда эта была слабой.

Колесников с боем прорвался через деревню Алферовка близ Новохоперска и Хоперскими лесами двинулся на Каменку, к Антонову. Но цели он своей достиг не скоро…

А Наумович вернулся в Старую Калитву. В потрепанной его записной книжке значились фамилии: Назарук, Кунахов, Сетряков, Ляпота, Прохоренко…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

В Каменку, в штаб Антонова, Колесников попал лишь в середине марта. Бои с частями Красной Армии следовали один за другим; под Туголуковом красные в короткой схватке вырубили эскадрон повстанцев. Колесников, всячески избегая дальнейших потерь, кинулся на Кропоткино. Но там его встретил сильный артиллерийский и пулеметный огонь, потом навалилась конница, и он спешно повернул на юго-запад. Его отряд перешел железную дорогу в районе станции Бочарниково, укрылся в лесу. От первых легких побед на тамбовской земле остались лишь воспоминания; всюду воронежские повстанцы натыкались на регулярные части Красной Армии, вынуждены были с боями прокладывать себе дорогу.

Наткнувшись в Кабань-Никольском на 3-ю бригаду Первой антоновской армии, на виду у «тамбовских партизан», Колесников на радостях, а главное, для укрепления своего положения, напал на станцию Терновка, перебил около двух рот красных, надеясь на дальнейшее скорое продвижение вперед и на встречу с Антоновым. Но командир этой 3-й бригады Жердев сказал, что Александр Степаныч воюет нынче под Кирсановом, идут там затяжные бои, чем дело кончится — неизвестно. «Бей красных пока здесь, под Никольским, вместе с нами». Жердев доложил рапортом начальнику штаба первой армии Губареву, тот, как это и положено, настрочил свой рапорт Антонову, и дело на этом кончилось. Никаких указаний из Главного оперативного штаба не последовало, Колесников мог, судя по всему, принимать самостоятельные решения…

В лесу, у станции Бочарниково, отряд его простоял всю ночь. К утру выяснилось, что взвода бойцов, примкнувшего в последние дни, нет — как корова языком слизала. Унесли они с собой и два пулемета.

Выслушав доклад Митрофана Безручко о дезертирах, Колесников выматерился, велел строиться, мрачно сказал бойцам:

— Лошадей надо кормить и самим жрать надо. Все наши фуражи остались там, — махнул неопределенно рукой, — никто не подаст, не ждите. Идем сейчас на Хомутовку, возьмем, что сумеем. А не сумеете — пеняйте на себя.

Тронулись в путь. Утро поднималось хмурое, безрадостное. Хрустел под копытами коней мартовский рыхлый снег, лес стоял угрюмый, черный. Бесновался наверху, в вершинах голых дубрав ветер, сердито трепал макушки деревьев, швырял в лица людей то запутавшийся в ветвях прошлогодний лист, то сухую веточку рябины, то клок шерсти. Пахло уже весной, воздух стал теплее; дохнуло из низины влажным перегноем, журчал поблизости ручей, пробовала голос какая-то пичуга…