Золотая паутина (др. изд.) - Барабашов Валерий Михайлович. Страница 33

Полковник Рыжаков, вполне соответствующий своей фамилии — весь огненно-рыжий, у него даже ресницы и волоски на руках были медного цвета, — сидя за заваленным бумагами столом, серьезно и сочувственно смотрел иа Русанова, и один бог знает, какие мысли рождались по этому поводу в его рыжей, аккуратно подстриженной голове. Он терпеливо ждал новых вопросов, но Виктор Иванович повернулся и ушел. В мозгу его жило теперь, плавило волю и жгло лишь одно зловещее слово: «Афганистан». Он не знал, что и как станет говорить Зое, как объяснять, что Сергей напросился туда сам, и он, отец, действительно ничего уже не может сделать!

В расстроенных чувствах Виктор Иванович зашел в первое подвернувшееся кафе, где торговали спиртным. Попросил у тучной, грудастой буфетчицы сто пятьдесят граммов коньяка, сел в дальнем углу, выпил. Ему нужны были силы для разговора с женой. К тому же он озяб на холодном октябрьском ветру, пока шел из военкомата пешком.

Отогреваясь, Виктор Иванович хорошо и нежно думал о сыне, который все-таки поступил по-мужски, как настоящий взрослый человек. Но в следующую минуту, случайно глянув на подвыпившего инвалида, с трудом добирающегося на костылях до входной двери, Русанов живо представил на месте этого человека своего сына… В глазах его потемнело. Бог ты мой, посылать свое дитя на ненужную войну, в чужую страну! Война там идет уже несколько лет, много полегло и ранено молодых солдат и офицеров, тяжело ранен и их сотрудник Барышников, помогавший коллегам-афганцам. Но майор Барышников — сотрудник Комитета государственной безопасности, зрелый боевой офицер, а Сергей — мальчишка, пацан! Уж лучше бы послали в Афганистан его, Русанова-старшего, больше было бы пользы. Но в любом случае надо нам уходить из этой страны, перестать калечить и убивать сыновей, тратить на ненужную войну миллионы и миллионы народных средств.

Виктор Иванович пошел домой, твердо решив, что будет поддерживать сына в его выборе. Мужчина должен пройти через серьезные жизненные испытания, ему содержать в будущем семью, быть опорой жене и детям. Да и говорить сейчас обратное не было смысла: он хорошо знал характер сына, они лишь станут трепать нервы друг другу и ни к чему путному не придут. Что же, он, военный человек, офицер, чекист, будет уговаривать сына, пусть и единственного, праздновать труса, прятаться за мамкину юбку? Нет-нет, он не скажет ему ни слова упрека, постарается не зародить в душе парня сомнение, неуверенность — это очень помешает ему в службе. Сергею предстоят два тяжелых года, участие в боях. Он не должен дрогнуть там, в Афганистане, ни при каких обстоятельствах, защищая свою жизнь и жизнь товарищей, на его имени не должно быть и тени позора. И Виктор Иванович знал наверняка, что так и будет. А вот с Зоей предстоял долгий и трудный разговор, и слезы, и упреки, и снова слезы. Но он поговорит с ней, успокоит, попросит понять ситуацию и своего собственного сына — ведь он уже взрослый человек.

Да, тогда, в восемьдесят седьмом, он смог уговорить ее, убедить в правильности поступка Сергея. Она сдалась, отступила перед их совместным дружным напором, но весь последующий год, пока Сергей служил, в измученных глазах ее жила тоска и боль. «Не дай бог что случится с сыном, не дай бог!» — глядя на жену, думал Виктор Иванович.

А что он скажет Зое теперь, получив эту телеграмму? И когда ей звонить на работу, в поликлинику? Сейчас? Или, может, попозже, когда у него будет хоть какая, но успокаивающая сердце матери дополнительная информация?

«Нет, я позвоню Зое потом, когда что-нибудь узнаю, — решил Виктор Иванович. — Такая телеграмма — слишком тяжелое известие».

Он отправился на работу, зашел к заместителю генерала, полковнику Кириллову, с которым был дружен и которому доверял семейные тайны, и Кириллов тут же связался с Ташкентом, через местных чекистов разыскал номер телефона госпиталя, где лежал Русанов-младший, и скоро Виктор Иванович услышал в трубке голос начальника госпиталя. Тот был краток: да, ваш сын был ранен, потерял много крови. Сейчас поправляется, но еще довольно слаб. Приезжайте, мы его выпишем, долечиваться теперь нужно в санаторных и домашних условиях.

— Поезжайте, Виктор Иванович, — сказал Кириллов, выслушав Русанова. — Жив сынок — это главное. А на ноги мы его здесь поставим.

…Русанов летел рейсовым самолетом в Ташкент, где ему предстояло найти окружной госпиталь, представиться там в приемном отделении, показать вызов-телеграмму, надеть белый халат, пройти какими-то лестничными маршами и коридорами и, открыв дверь палаты, увидеть наконец Сергея. Как он боялся этой минуты! Начальник госпиталя не сказал о характере ранения, а Виктор Иванович побоялся спросить — главное, жив сынуля, а уж все остальное… И все же сейчас, в самолете, он готовился к худшему. Сын мог оказаться без ноги, ослепшим, с изуродованным лицом… Зоя ругала его за то, что не спросил о ранении, она теперь тоже сходит с ума, но он дал ей слово: сразу же, как только поговорит о Сергеем, позвонит ей и все расскажет.

Что же так медленно летит эта махина, Ил-86?! Такое ощущение, что самолет завис над облаками и вообще не движется. Пойти бы сейчас к летчикам в кабину, показать телеграмму, попросить: мужики, нельзя ли прибавить газку? Сынок там, в Ташкенте, в госпитале, у нас с матерью сердце изболелось, измаялись за эти сутки, как получили весть. Жена даже слегла, а. собиралась, сначала тоже лететь, да куда теперь! На, соседок ее оставил… Прибавьте скорости, мужики, прошу!

Здесь, за облаками, наедине с самим собой, Виктор Иванович понял, как горячо любит сына, как дорог ему Сергей. Конечно, он понимал это и раньше, по так обостренно чувство никогда еще не проявлялось. Наоборот, в буднях повседневного бытия, в хлопотах, связанных со службой и незначительными семейными событиями; существование сына воспринималось как само собой разумеющееся, естественное и привычное, Наверно, у них могло быть два сына или две дочери, но они с Зоей решили, что у них будет один сын, Сергей, Сереженька, имя они дали ему задолго до рождения, трепетно ждали его появления на свет и были счастливы, что не обманулись в ожиданиях. Но вот сейчас сын в беде; ушел, испарился из их семьи покой, пришли в их сердца тревога, боль, так же как и явились новые, незваные мысли и чувства. Виктор Иванович отчетливо сознавая, что нет для него ничего дороже сына, который лежит сейчас в одной из палат госпиталя, ждет его, отца, чтобы опереться о его плечо. Крепись, сынуля, крепись! Ты жив, это уже хорошо, это просто здорово, мы с матерью вылечим, тебя, чего бы нам это ни стоило. Все будет хорошо, вот увидишь, родной ты мой! Ты, главное, сам не сдавайся, не теряй силы воли. Ты у нас крепкий, ты выдержишь!…

Виктор Иванович не помнил, как самолет приземлился, как домчался он на такси до госпиталя, как подал дежурному в белом халате телеграмму и пошел потом по коридорам и лестницам.

Сергей лежал в глубине большой светлой палаты, и Виктор Иванович не сразу (солнце било в глаза) увидел сына. Сергей поднял руку, улыбнулся ему, и Русанов-старший пошел к нему, коротко остриженному и бледному, но явно бодрящемуся, решившему, видно, именно так встретить отца. Виктор Иванович приближался к белой койке Сергея. Глаза его со страхом шарили по простыне, отмечая, что, кажется, руки и ноги целы, вон, тоже видны, торчат навстречу родные желтые пятки, только грудь и плечо забинтованы, а у виска, над правым глазом, шрам.

Влага застилала глаза Виктору Ивановичу, он споткнулся обо что-то — из рук посыпались кульки и пакеты, собранные Зоей. Но в последнее мгновение он взял себя в руки; негоже ему, тоже военному:человеку, кваситься тут, на виду у молодых парней, побывавших в огне боев, видевших смерть. Он осторожно обнял голову сына, прижал к груди, да так и замер, чувствуя, что уходит, спадает напряжение последних этих суток, что вот он, его сын, пусть больной, раненый, но живой, улыбающийся, тоже притихший в его отцовских объятиях. Теплая, сорвавшаяся все же слеза упала на лицо сына, и Сергей с нарочитой грубоватостью, с заметным смущением отстранил отца!