Жюльетта. Том II - де Сад Маркиз Донасье?н Альфонс Франсуа. Страница 36

Я произнесла эти гневные речи, не переставая усердно работать хлыстом и рвать на части тело блудницы, которая, обезумев от похоти, от мысли о злодействе и от блаженства, извергалась снова и снова, почти без передышки, в руках моих искусных служанок.

– Ты ничего не сказала о религии, – неожиданно заметила она, – а я хочу, чтобы ты обличила мое преступление с теологической точки зрения и особенно напомнила о том, насколько сильно оскорбит мой поступок Бога. Расскажи мне о нашем Создателе, о том, как я оскорбляю его, об аде, где демоны будут поджаривать меня на костре, после того, как здесь, на земле, палач расправится с моим телом.

– Ах ты, несчастная грешница! – тут же вскричала я. – Ты хоть представляешь себе всю тяжесть оскорбления, которое собираешься нанести Всевышнему? Понимаешь ли ты, что всемогущий Господь наш, средоточие всех добродетелей, Создатель и Отец всего сущего, ужаснется при виде такого немыслимого злодеяния? Знай же, безумная, что самые страшные адские пытки уготованы тому, кто решается на столь чудовищное преступление. Что помимо мучительных угрызений совести, которые сведут тебя с ума в этом мире, в следующем ты испытаешь все телесные муки, которые пошлет тебе наш справедливый Бог.

– Этого мало, – заявила развратная княгиня, – теперь расскажи о физических страданиях и пытках, уготованных мне, и о том позоре, который несмываемым пятном ляжет на мое имя и на всю мою семью.

– Ответь же, подлая душа, – снова загремел мой голос, – неужели тебя не страшит проклятие, которое из-за твоего мерзкого преступления, обрушится на всех твоих потомков? Они будут вечно носить на лбу это клеймо, они не посмеют поднять голову и посмотреть людям в глаза; и ты, из глубины могилы, в которую очень скоро сведет тебя твой порок, всегда будешь слышать, как твои отпрыски и дети твоих отпрысков будут проклинать имя той женщины, что навлекла на них вечный позор и бесчестие. Неужели ты не видишь, что пачкаешь такое благородное аристократическое имя своими мерзкими делами? А эти чудовищные муки, ожидающие тебя, – неужели ты не видишь и их? Не чувствуешь меч возмездия, занесенный над тобой? Не представляешь разве, что он вот-вот упадет и отделит эту прекрасную головку от мерзкого тела, от гнездилища грязной и отвратительной похоти, которая привела тебя к мысли совершить такое злодеяние? Ужасной, нечеловеческой будет твоя боль. Она не утихнет и после того, как эта голова скатится с плеч, ибо Природа, жестоко тобою оскорбленная, сотворит чудо и продлит твои страдания за пределы вечности.

В этот момент на княгиню нахлынула новая волна удовольствия, настолько мощная, что она потеряла сознание. При этом она напомнила мне флорентийскую графиню Донис, бредившую убийством своей матери и дочери.

«Удивительные все-таки эти итальянки, – подумала я. – Как хорошо, что я приехала именно в эту страну: ни в одной другой я не встретила бы чудовищ, подобных себе».

– Клянусь своей спермой, я получила истинное наслаждение, – пробормотала Олимпия, приходя в себя и смачивая коньяком раны, оставленные на ее ягодицах моим хлыстом. – Ну, а теперь, – улыбнулась она, – теперь, когда я успокоилась, давай подумаем о нашем деле. Прежде всего скажи мне откровенно, Жюльетта: правда ли, что отцеубийство – серьезное преступление?

– Да я ничего подобного не говорила, черт меня побери!

И я живо и красочно передала ей все те слова, которые говорил мне Нуарсей, когда Сен-Фон вынашивал мысль уничтожить своего отца; я настолько успокоила эту очаровательную женщину, настолько вправила ей мозги, что даже если у меня и оставались какие-то тревоги и сомнения по этому поводу, теперь с ними было покончено, и она решила, что событие это произойдет на следующий день. Я приготовила несколько составов, которые предстояло принять ее отцу, и Олимпия Боргезе, преисполненная самообладания, в сто раз более восхитительного, чем то, которым славилась в свое время знаменитая Бренвилье [22] , предала смерти человека, давшего ей жизнь, и не спускала с него восторженных глаз, пока он корчился в ужасной агонии, и пока, наконец, мой яд не разъел все его внутренности.

– Ты, надеюсь, мастурбировала? – поинтересовалась я, когда она снова пришла ко мне.

– Разумеется, – гордо отвечала злодейка. – Я изодрала себе влагалище до крови, пока он издыхал. Ни одна Парка [23] не извергала из себя столько спермы; я до сих пор истекаю соком при одном воспоминании о гримасах и конвульсиях этой твари. Я так спешила к тебе, Жюльетта, чтобы ты не дала погаснуть огню, сжигающему меня. Разожги тлеющие угли, любовь моя, несравненная моя Жюльетта, заставь меня кончить! Пусть мой божественный сок смоет угрызения совести…

– Боже, что я слышу! Ты говоришь об угрызениях! Разве можно испытывать это низменное чувство после того, что ты совершила?

– Да нет, конечно, но видишь ли… Впрочем это не имеет значения. Ласкай меня, Жюльетта, ласкай скорее: я должна сбросить все, что еще во мне осталось…

Никогда прежде я не видела ее в таком дивном состоянии. Ничего удивительного, в этом нет, друзья мои, ведь вы знаете, как преступление красит женщину. Вообще Олимпия была прелестна, но не более того. А в тот момент, когда она еще не остыла от своего злодеяния, она обрела ангельскую красоту. И я еще раз убедилась, насколько глубоким бывает удовольствие, которое доставляет нам человек, очистившийся от всех предрассудков и запятнавший себя всевозможными преступлениями. Когда меня ласкала Грийо, я испытывала обычное плотское, ничем не примечательное ощущение, но когда я была в объятиях Олимпии, трепетало не только мое тело, но даже мой мозг, казалось, извергал сперму, и я доходила до бессознательного состояния.

В тот же самый день, когда она совершила худшее из всех преступлений, но так и не насытилась, блудница пригласила меня посетить дом свиданий, неподалеку от Корсо [24] , и принять участие в одном совершенно необычном представлении. Мы немедленно отправились туда.

– У вас много ожидается посетителей сегодня вечером? – спросила Олимпия у пожилой женщины, которая почтительно встретила нас в дверях.