Пушкинский вальс - Прилежаева Мария Павловна. Страница 2

Серафима Игнатьевна что-то забормотала, сбилась, запуталась.

В трубке загудело. Из кухни валило едким запахом гари: убежало молоко. Надо выключить плитку. Что-то еще? Да, одеться.

Вчерашнее платье брошено на стуле. Увядшая ветка…

Она вошла в комнату родителей. Что-то здесь не по-старому. Она старается уловить перемену. Вот что! Непривычный порядок на письменном столе отца. Не порядок, а почти пустота. Один чернильный прибор.

«Что над ними стряслось? Не может быть!»

Настя дрожащими пальцами торопливо застегивала пуговицы. Он давно уже куда-то все уезжает, уходит. О боже! Вечно дежурства. Папочка милый, она напутала, твоя Серафима Игнатьевна, ты был сегодня в клинике, ты не станешь обманывать.

Настя постояла, еще не понимая, и побежала из дому. Двором она пронеслась, но за калиткой пошла медленно, вдруг оробев встречи с матерью. Ведь замечала, что с мамой творится неладное! Замечала. Некогда было задуматься. Эгоистка, типичная эгоистка! Тебе некогда, ты занята собой, своими делами. А мать? Мама вся какая-то стала погасшая. Бродит как тень. Или сидит на тахте, подобрав ноги, и курит. Папа в отъездах. Папочка, даже когда ты ненадолго уедешь, без тебя сиротливо. Ты у нас умный, великодушный, ты замечательный, папа! Папа, мы с мамой гордимся тобой! Обожаем. Ты наш самый любимый, родной. Не верю, ничего не случилось! Серафима Игнатьевна напутала. Недавно (да это было позавчера!) как он орал на нее по телефону за то, что какому-то больному в клинике выписали не тот рацион. «Вы старшая медсестра, вы не смеете ошибаться!» Как орал! Когда выяснилось, что Серафима Игнатьевна не виновата и ни в чем не ошиблась, началась самокритика. Просто умора! Такой уж у нашего отца сумасшедший, неравнодушный характер. Постойте, если только позавчера он отчитывал по телефону Серафиму Игнатьевну, а потом стукал себя по лбу кулаком: «Самодур окаянный!..» Не случилось ничего. С папой не может случиться «такого». А мама? А как же мама? А я?

Настя вошла в библиотеку имени В. Г. Короленко, кивнула знакомым девушкам, сидевшим на приеме и выдаче книг, и юркнула в тесные коридорчики из книжных полок, где чуть припахивает пылью, пестрит в глазах от корешков переплетов. Библиотека имени В. Г. Короленко — передовая, с открытым доступом к полкам. Читатели разгуливают среди книг и выбирают что кому по душе или советуются с консультантами.

Мама стояла к Насте спиной, слегка откинув назад стриженную под мальчика курчавую голову.

Молодой человек в клетчатой рубашке навыпуск, совершенный юнец, такой длинный, что маме приходилось смотреть на него снизу вверх, говорил небрежно, со скучающей миной:

— Дайте что-нибудь интересненькое. Не воспитательное только, пожалуйста. «Женщина в белом» есть?

— На руках.

— Ну конечно! Что же есть?

— Алексей Толстой, Тендряков. Возьмите повести Тендрякова, хорошие повести.

— Что-то не слышал. Приключенческие?

— Нет, понимаете, это такая книга… Сама жизнь.

— Ну, значит, воспитательное. Производство, трудовые процессы, нет уж, спасибо! Дайте что-нибудь про диверсантов.

— Молодой человек!.. — Не договорив, мама случайно оглянулась и увидела Настю. Лицо ее облилось беспомощной краской. — Зачем? — хмуря брови, спросила она.

— Надо. По делу.

— Подожди в сквере, я выйду, — не сразу ответила мать, выпытывающе глядя на Настю. — Возьмите вот эту книгу, я вам советую…

«Смутилась… — думала Настя, прохаживаясь по ясеневой аллейке в сквере близ библиотеки. — Робко она его агитирует. Выложила бы напрямик: неуч, нахал. Не умеет расправляться с нахалами. Ты слишком застенчивая, мамочка. Совершенно не умеешь за себя постоять. Ах, беспокойно, беспокойно мне и тоскливо!»

Сквозь реденькую аллейку видно: мама вышла на крыльцо библиотеки, постояла, прислонив к глазам ладонь от солнца и торопясь зашагала через улицу. Ветер относит назад пестрое платье. Что с тобой, мама? Как похудела! Глаза запали. Лицо замкнуто. Подошла. «Не скажу», — внезапно решила Настя, Испуганный вид выдавал ее с головой.

— Зачем ты? — спросила мать.

— Серафима Игнатьевна звонила. Папы не было в клинике, — шепотом выговорила Настя.

Мать взялась руками за горло и молча опустилась на скамейку. Настя села на кончик скамьи, ужасаясь молчанию матери и все-таки не веря тому, что нечаянно выдала Серафима Игнатьевна.

Толстая старуха в белом платке возила по дорожке коляску с ребенком:

С волейбольной площадки доносились удары мяча. Слышалось радио. Негромко передавали музыку.

— Где же он был? — снова шепотом выговорила Настя.

Мать кинула на нее испуганный взгляд и отвела глаза.

— Неправда? Мама, неправда?

— Правда. Он ушел.

— Почему? — вырвалось у Насти. Она внутренне простонала. Тупая!

— Когда-нибудь должно было кончиться, — сказала мать. Она держалась за горло, у нее был сдавленный голос и сухие, без блеска, глаза.

Настя сидела на кончике скамьи, вся дрожа от озноба.

— Дежурства в клинике — враки?

Мать молчала.

— Но как же? Что же это? Отчего так вдруг, ни с того ни с сего, точно землетрясение? Отчего я не знала? Вы от меня скрывали? Зачем?

— Я старалась тебя уберечь. И папа. Думали, обойдется. Вчера объяснились и решили: надо кончать. Ничего не поделаешь, надо кончать.

— Значит, дежурства — враки? Давно?

— Нет как будто. Нет, давно. Во всяком случае, в мае…

«Май, июнь, июль… — мысленно сосчитала Настя. — Как раз в мае мама пошла работать в библиотеку».

— Как он мог уйти, когда через два дня я уезжаю? — спросила она.

Эта мысль поразила ее. Не укладывалось в голове, что он мог уйти, что он ушел в это время, когда для нее начинается новая жизнь, совсем новая, серьезная, счастливая жизнь! Она не верила.

— Не верю! Не верю!

На глаза матери нахлынули слезы и стояли, не выливаясь.

— Я виновата, — быстро заговорила она. — Надо было мириться, не замечать. Мирилась, молчала. Вдруг прорвалось. Все ему высказала. Позабыла о тебе. Оба начисто о тебе позабыли. Измучили вы меня! Уходите, уезжайте! Оставьте меня все!

Она вынула из сумочки папиросу и закурила. Папироса гасла, мама нервно чиркала спичками. Она недавно стала курить и морщилась от горечи дыма.

— Уж пусть бы случилось все после, когда ты уедешь. Он придет проводить тебя, Настя. Отец остается отцом.

— Мне не нужен такой отец!

— Какой?

— Ведь он не только от тебя ушел. От меня он тоже ушел.

— В таких случаях дети редко удерживают.

— Я про то и говорю.

— Ты уже взрослая, Настя.

— Ушел и ничего не сказал? Ушел — и ничего. Забыл, будто меня нет. Будто я ничего для него не значу. Изменил. Ушел и не сказал ни слова!

— Он не тебе изменил. Полюбил другую женщину. Трудно объяснить это дочери.

— Легче сбежать потихоньку?

— Ты ничего не понимаешь. Ты еще ребенок.

— Нет, ты сказала, я взрослая. Мама, тебе плохо? Ты его презираешь?

Мать закашлялась от дыма, неестественно долго, пряча от Насти лицо.

— Пора в библиотеку, — вставая, сказала она.

Поискала, куда кинуть папиросу, сунула в сумочку и бессильно прислонилась к сумочке лбом.

— Не плачь! — Настя старалась загородить мать от старухи, катавшей но дорожке коляску. — Проживем и без него. Ушел — пусть. Нет, не верю, что он нас разлюбил! Тебя разлюбил? Не может быть, нет! Да не плачь же, мама, ведь смотрят…

2

Что делать?

Первая мысль была: к Димке! Настя побежала, выбирая кратчайший путь переулками и проходными дворами. Потом пошла тише. Не дойдя до подъезда, повернула обратно и помчалась домой. Стыдно. Чего ей стыдно? Что с ней творится? В душе ее был полный хаос.

«Ушел отец. Бросил маму. И меня. Бросил, Димка, ты можешь понять?»

Она не заметила, как очутилась дома. Опомнилась только в передней, стоя возле телефона.