Третья Варя - Прилежаева Мария Павловна. Страница 23
«Сердце Болгарии благоговеет перед стойкостью шипкинских воинов! Плевна пала. После Плевны Шипка — центр сражения за жизнь и свободу Болгарии! Пять веков мы, болгары, изнывали под игом Турции. Мы платили Турции дань нашим трудом и землей, плодами и деньгами, платили „дань кровью“. Всякий турок имел право взять у болгарина жену или дочь. Наших юношей угоняли в турецкую армию. Помнят синие Балканские горы, как боролись наши деды и отцы, как по всей стране катились и не утихали восстания, как пылали разоренные турками наши дома и селения, а турецкие ятаганы, смазанные маслом, чтобы легче вонзаться в человеческое тело, рубили повстанцев и невинных детей, уничтожая и губя все болгарское… А теперь позвольте проститься. Мне время сменить на позиции товарища».
И Радослов исчез в смутном сумраке ночи. Там слышалось неясное движение, приглушенные голоса, скрип по снегу колес, иногда качался тусклый свет фонаря.
А когда наступило утро, глазам Вареньки открылись передовые позиции. Они были верстах в трех от перевязочного пункта, куда приехала Варенька, на высокой горе, с пологими безлесными скатами и обширной, плоской вершиной. На одном краю вершины дико и хмуро громоздились зубчатые скалы. В то время эта вершина называлась горой Святого Николая. Солдаты попросту называли ее «Николай». Здесь и были передовые позиции Шипки.
Никогда не жили на «Николае» в зимнее время люди!
Разве орлы прилетят на скалы, окинут орлиным взглядом горный океан вокруг Шипки…
Настало утро, и с окрестных горных высот на «Николай» полетели турецкие гранаты и бомбы. От ружейного треска и пальбы колебался воздух. Чем утро яснее, тем шибче была стрельба турок! Турки не жалели патронов и снарядов, у них было много оружия, им помогала Америка…
А Вареньке опять не повезло…
Ты согрелась, Варя? — спросил Людмил, перебивая рассказ. — Хочешь, надень мой свитер. Тебе не страшно, Варя?
— Спасибо, Людмил, мне не холодно, мне не страшно! Говори, Людмил. Ей опять не повезло!.. Дай я сяду с тобой рядом. Как удивительно соловьи свищут, как таинственно в лесу, в первый раз я ночью в лесу. Говори, Людмил!
— …А Вареньке опять не повезло. Батарея подпоручика Лыкова в ночь ушла на передовые позиции к скалам. Это были тяжелые позиции, самые тяжелые, под прямым прицелом у турок. Батареи у скал сменялись через четыре дня, дольше не выдержать, так было там тяжело под огнем противника, на ветру и морозе!
И Варенька, не повидав жениха, начала работу в перевязочном пункте. Началось ее трудное ремесло в Передовом перевязочном — так назывался этот пункт, потому что был ближе всех к передовым позициям. Он был расположен в землянках, укрытых от обстрелов в балке, но свист пуль и разрывы гранат совсем были рядом. Первый день Варенька прощалась с жизнью при каждом разрыве и лишь оттого не написала жениху и домой прощальные письма, что было некогда. Надо было приносить из котлов горячую воду, вытаскивать тазы с окровавленной марлей, промывать гнойные раны, убирать за ранеными, кипятить инструменты, помогать доктору при операции.
«Уберите!» — приказывал доктор, отрезав у солдата ногу. Варенька несла в свалочную яму отрезанную ногу. Дурнота подкатывала к горлу.
К ночи, когда перестрелка утихла, из Габрова приехали подводы. Санитары и носильщики перетаскивали из перевязочного раненых. Варенька устраивала солдат на подводах, укрывала худенькими шинельками, подбивала изголовья из кукурузной соломы.
«Сестричка! — звали солдаты. — Христа ради, сестричка!»
Лишь под утро, мертвая от усталости, она свалилась в своей землянке на койку. Через два часа возобновился обстрел. А через час прислали от доктора: «Сестричка! Свежие раненые с передовых».
Снова тазы с гнойными бинтами и марлей, стоны и кровь.
Прошло два дня, три дня… На закате третьего грозно повис над горизонтом кроваво-огненный шар. Закат был багров. Ночью на Шипку бешено налетел ураган. Выворачивал деревья и камни, швырял под склоны. Повалил снег. К утру навалило аршина на два. Варенька хотела отворить дверь из землянки и не могла — так замело ее снегом.
«Что, если меня забудут здесь, как в могиле?» — подумала Варенька.
Спустя долгое время — бесконечно долгое, показалось Вареньке, — издали стали слышны тупые удары лопат. Землянку откапывали. Прибежал Радослов, в бурке, с длинными ледяными сосульками вместо усов.
«Где Сергей?» — взмолилась Варенька, кидаясь к нему.
«Не волнуйтесь, — отвечал Радослов. — У них есть запас сухарей и дрова. Я затем и пришел, чтобы уверить вас: они продержатся».
И Варенька поняла, сколь опасна обстановка, в какой находились передовые позиции и батарея подпоручика Лыкова.
Горячую пищу на передовые позиции доставляли по ночам в котлах на провиантских телегах. Дрова возили из лесных, крутых и глубоких оврагов, воду — из колодца, чуть ли не единственного на весь перевал. Ураган остановил питание позиций. Есть ли у них дрова? А если и есть, разве разведешь костер в ложементах, когда над шипкинской открытой вершиной воет и мечется ледяной ураган?
Полковые носильщики несли и вели на перевязочный пункт обмороженных. Трое суток бушевал ураган, и Варенька не оставляла перевязочного.
Через трое суток буря улеглась. Густо засинело над Шипкой утреннее небо. Турки открыли стрельбу.
Варенька вышла на волю. В перевязочном стоял смрадный дух от крови и гноя. На свежем воздухе после смрада и вони ее повело в сторону, она едва не упала. Добрела до землянки — глубокой квадратной ямы под брезентовой крышей. В стену вделан очаг. Варенька затопила очаг. Присела на корточки перед огнем, грела руки.
Дверь отворилась. Вошел человек в обледенелой, гремящей, как железо, шинели. Человек вошел молча, и Варенька молча поднялась ему навстречу. Он хотел развязать башлык, но все на нем смерзлось, он не мог поднять руки. Варенька подошла помочь, башлык ломался на куски. Держа обломки башлыка у груди, Варенька тихо сказала:
«Здравствуй, Сергей».
«Милая, здравствуй, — ответил он. И, поведя взглядом на койку: — Можно, я прилягу на десять минут?»
Прилег и мгновенно уснул.
Насквозь промерзшая шинель, простреленная в нескольких местах, стояла возле койки на полу, растопырив рукава.
Варенька молча глядела на лицо Сергея, темное от худобы, заросшее волосами. Потом села к столу, положила голову на локти и тоже уснула…
Ты слушаешь, Варя? — спросил Людмил.
— Людмил! Они измучились! Им нельзя оставить Шипку! Я их люблю, Людмил! Очень люблю!
— Слушай. Когда там бушевали ураганы и снежные бури, из-за бурь стрельба прекращалась, и в петербургских газетах писали: «На Шипке все спокойно». Буран утихал, турки начинали обстрел наших позиций. Они палили по нашим из новейших орудий. А у нас не хватало зарядов и ружей. «На Шипке все спокойно». Вот как спокойно на Шипке: полки обмороженных и нечем стрелять.
…Но Сергей, вернувшись с передовых позиций, поспал два часа. Отогрелся. Отдохнула Варенька. Пришел Радослов. Вскипятили чайник, пили чай с ромом, и, подняв вверх стакан, Радослов читал стихи Христо Ботева:
Черное пламя пылало в глазах Радослова.
«За победу!» — восклицал Радослов, поднимая стакан, и его юношеское лицо озарялось улыбкой надежды.
Много раз до победы налетали на Шипку снежные ураганы и бури, рвались бомбы, разворачивая наши ложементы; с криками «Аллах!» турки лезли в атаку, карабкаясь по склонам на гору «Николай», и из Передового перевязочного каждую ночь увозили в Габрово на телегах и лазаретных линейках обмороженных, искалеченных защитников Шипки.
После одной бури, несколько суток бушевавшей над Шипкой, подпоручик Лыков, застигнутый, как бывало не раз, ураганом на скалах, не вернулся с «Николая», когда его батарея сменилась. Он исчез. Может быть, его сбросило ветром в пропасть со скал. Может быть, подстрелила пуля, когда, падая от ветра и вьюги, замерзая, обессиленные солдаты шли гуськом с вершины горы и люди не видели друг друга в двух шагах. Словом, подпоручик не вернулся.