Легкие миры (сборник) - Толстая Татьяна Никитична. Страница 27

Но он ничего об этом не скажет, потому что его никто не спросит.

Между тем моя семья тихо распалась, – рассохлась со временем, и все разбрелись в разные стороны. У детей уже были свои семьи. И никому не был нужен мой дом – ни его зеленая дверь с круглой латунной ручкой, ни его кремовые, собственноручно мною выкрашенные стены, ни березовый паркет, засиявший как старое золото, после того как я, ползая на карачках, оттерла половицы от всякой дряни каким-то особым американским маслом для оттирания паркета от дряни. А еще у меня был стеклянный стол, сквозь который интересно было разглядывать собственные коленки. А еще ведь я купила на барахолке старинный буфет, темно-вишневого цвета, с завитками на макушке. В одном из его ящиков нашелся неожиданный бонус: готовальня с двумя циркулями на зеленом внутреннем сукне. Неизвестный стародавний хозяин что-то чертил – может, пририсовывал террасу к дому. И я тоже решила пристроить к дому террасу, как хотел Дэвид.

Поехала в муниципалитет, ожидая очередей, мучений, необъяснимых запретов и неодолимых препятствий, но ничего такого не было. Я оплатила вызов строительного инспектора на дом, и инспектор приехал, обмерил мой дом и строить террасу разрешил. Кроме того, он дал мне список сертифицированных плотников, из которого я могла выбирать; указал, кто из них берет дороже, а кто дешевле, и не советовал брать кого попало со стороны. Потому что сертифицированный плотник уже знает, что главное в террасе – расстояние между балясинами. Оно не может быть шире стольких-то дюймов. Смысл этого ограничения в том, чтобы малолетний ребенок не смог просунуть между балясинами голову. В прошлом году, сказал инспектор, нормы ужесточили, просветы сузили. Видимо, средняя американская голова стала меньше. И сертифицированные плотники об этом оповещены. Когда терраса будет построена, он придет и проинспектирует работу.

Вот так скучно и просто это все оказалось. А где же поэзия взятки – подсунутый конверт, опущенные глаза, тревога, что не возьмет или, наоборот, глянет, и ему будет мало? Где дрожь и волнение риска, когда выносишь ворованное со склада? – а я в Москве выносила; помню, нанятая мною ремонтная бригада повезла меня ранним июльским утром на какой-то двор в районе Мясницкой улицы, в какую-то дверь; за дверью открылись рулоны и ящики; рабочие приглашали рукой: выбирай.

– Это что это? – спросила я.

– Склад, берите.

– Чей?

– Военной прокуратуры. Сегодня воскресенье, берите! Но все-таки не шумите особенно-то!

Мы набрали себе и плитки, и паркета, и каких-то свертков строительной марли неизвестного назначения: я спрашивала, но рабочие не знали, зачем она, просто брали, ведь она была. Нашли какое-то желтое пупырчатое стекло, предлагали и мне взять желтое стекло; соблазн был велик, но ремонт мой решительно не предполагал пупырчатости, так оно там и осталось, и мне до сих пор его жалко, это же был какой же год? – да, 1987-й. Первые утренние пешеходы уже куда-то спешили по орошенным поливальными машинами улицам, июль вставал, роскошный и свежий, жизнь была в полуденном цвету. Мы много там наворовали, хорошо обчистили военную прокуратуру, до сих пор я чувствую благодарность и трепет.

Мои рабочие были уверены, что я – артистка; мои возражения на этот счет отметались, они знали лучше. Волосы до пояса, красная помада, неструктурированное поведение – как же не артистка? В конце концов, какая же была бы разница, но беда в том, что я попадала в какую-то пролетарскую культурную парадигму и от меня ожидали соответствующего статусу поведения, а я никак не могла соответствовать неизвестным мне нормам, и – я видела – это оскорбляло рабочих, все во мне шло поперек их ожиданий. Чего, чего они ждали от меня?..

Другой героиней их фольклора была генеральша; этот персонаж жил в основном в мечтах мужчин. Миф о генеральше сводился к тому, что она, вся в югославских пеньюарах и немецких пенах для ванн, среди ковров и лакированных гардеробов, страстная, ждет его, а он – простой рабочий, сантехник. И она бросается ему на шею, благоухая: я твоя! Возьми меня!

Генерал, понятно, на полевых учениях – за скобками.

Галина, например, Михайловна, малярша, наклеившая мне обои кверх ногами, полагала, что предыдущий ремонт они сделали как раз генеральше, и восторгалась каким-то виденным ею в генеральском сортире аэрозолем.

– Представляешь? Посикала, фуяк! – и освежила.

Я, к сожалению, уже знала все подробности личной жизни Галины Михайловны, все сложные ее отношения с любовником и его бабами, которые ей, конечно, и в подметки не годились.

– Я ему сказала – слушаешь меня? – я ему сказала: пусть я блядь, пусть я проститутка, пусть я фуесоска, но я все-таки – женщина! Правильно я сказала?

От меня как от артистки требовалось артистическое мнение: о женском достоинстве, о мужском коварстве, о моде.

– Ничё так сшила, да? Из двух платков. – Галина Михайловна осматривала свою юбку, но втайне, конечно, любовалась своими пятидесятилетними ногами – сухонькими, как у Кощея. Юбка была ничё. Но работать Галина Михайловна и ее бригада совершенно не собирались: поставили посреди комнаты козлы, взобрались на них и дулись в карты, непрерывно виртуозно матерясь: тогда я и не знала, что выслушаю словарь Плуцера – Сарно, том первый и том второй, задолго до его напечатания. Пожилого Костика гоняли за бухлом, причем Костик, как паркетчик высшего разряда, пил только коньяк.

– Когда же вы наклеите обои? – блеяла я.

– А нельзя сейчас, нельзя! Штукатурка сохнет! Вишь, какая квартира у тебя сырая, никак не высохнет! Артистка! С тебя двести рублей еще!

– За что еще двести?!

– Аванс!..

В XIII веке до Рождества Христова погибла в наводнениях и пожарах микенская цивилизация. Огонь обжег глиняные таблички с хозяйственными записями, и это сохранило их. Когда же в ХХ веке во время раскопок их нашли и после больших трудов сумели расшифровать и прочесть – что предстало глазам наших современников? «Плотник Тириэй не вышел на работу», – гласила запись.

Да! Невышедший плотник вечен, капризен, непредсказуем. Русский плотник (сантехник, плиточник, штукатур) протягивает руку своему микенскому собрату через тысячелетия: пролетарии всех стран объединяются если не в пространстве, то во времени. И всякий задумавший построить или переделать свой дом знает, что он вступает в особый мир неопределенностей и внезапностей, и никакой уверенности, что оплаченная работа будет закончена или хотя бы начата, быть не может. Есть только вероятность этого события. В моем же случае и вероятности такой не было.

Штукатурка сохла второй месяц, и я понимала, что мои рабочие со мной вообще не считаются. Эту квартиру, внезапно попавшую им в руки, они считали своим притоном и пьянствовали в ней с утра до вечера в три смены; в какой-то момент появилась даже гармонь. Конечно, я пыталась их выгонять, взывала к совести, приводила для солидности мужа, свекра, но и они были совершенно беспомощны перед этим строительным табором. В присутствии посторонних пролетарии бешено имитировали деятельность: яростно катали по стенам валиками с краской, тащили из угла в угол паркет, с натугой волокли ведра с цементом, стучали палкой швабры в потолок. Как только чужаки отворачивались, они немедленно прыжком кидались на козлы, где у них было накрыто, – шпроты, колбаса, пиво, водка, кому что, – а цвет мастеровой аристократии уже опять бежал за восьмирублевым коньяком.

– Сохнет! Технология такая! Нет, ускорить нельзя! Уж мы и нагреватели включили!

Платить им я давно перестала, но тут-то и была засада: не уйдем, пока не заплатишь. В общем-то, в таком же режиме уже лет шестьсот работала вся страна.

Наконец, отчаявшись, я позвала старшую сестру Катерину. Великая была женщина. Великая! Я рассказала: так и так, они меня считают артисткой, не держат за человека; дела не делают, деньги тянут, избушка лубяная, муж гнал-гнал, не прогнал, свекор гнал-гнал… Не могла бы ты сделать какое-нибудь кукареку?