Избранное - Григорьев Николай Федорович. Страница 5

Симбирск - отнюдь не захудалая провинция, какой рисуют его господа

писатели, и что господин Ульянов, прибывший из такого крупного города,

как Нижний Новгород, найдет и здесь, в Симбирске, пищу для ума и

сердца.

Илья Николаевич, слушая болтовню молодого человека, добродушно

улыбался, временами вставляя неопределенное: "Да, да, конечно..."

Затем, напомнив о деле, высказал намерение поехать в одноконном

экипаже.

Чиновник тотчас сделал строгое лицо:

- Нельзя-с. Во-первых, по нашим дорогам, тем более сейчас

распутица, одна животина не потянет. Нужна пара. Во-вторых, не

осмелюсь вам и пару подрядить. Согласно вашему чину и должности вам

полагается тройка.

- Ну зачем же такая формальность... - пробормотал Илья Николаевич

и тут же прикинул вслух: - Две с половиной копейки серебром за лошадь

с версты. Тройка встанет втрое. За каждые сто верст, выходит, я должен

отдать семь рублей с полтиной, не накладно ли?

Чиновник кинул пренебрежительно:

- Но ведь вы же не из своего кармана. Вам ассигнованы суммы...

- Да, конечно, - сказал Илья Николаевич. - Но по-моему,

казначейская копейка тоже любит счет. Впрочем, я вам своего мнения не

навязываю, тем более что вы следуете заведенному порядку.

- Именно! - оживился молодой человек. - Именно! А заведенный

порядок, он, знаете, что говорит?

И Ульянов не без интереса узнал, что существует особое

правительственное "Расписание", согласно которому почтовые станции

обязаны запрягать генерал-фельдмаршалу 20 лошадей; митрополиту,

сенатору и полному генералу - 15. Фельдъегерю для гоньбы назначаются

курьерские лошади - сколько потребует. Майоры и чиновники восьмого

класса...

Тут молодой человек сделал приятную улыбку и вставил:

- А вы, господин Ульянов, имеете быть таковым... разъезжают на

четверке либо тройке лошадей. Далее...

Илья Николаевич, дивясь этим "лошадиным" рангам, поискал глазами,

куда бы сесть.

Чиновник тотчас предложил ему кресло, а сам выхватил из рук писца

приготовленную уже подорожную и исчез в кабинете губернатора.

Ждать не пришлось, чиновник обернулся мгновенно.

- Его сиятельство желает вам, господин Ульянов, счастливого пути,

а когда воротитесь, рад будет узнать ваше мнение о состоянии школьного

дела в губернии. Извольте получить подорожную...

x x x

Илья Николаевич Ульянов принадлежал к тому слою передового

русского общества, в котором отмена крепостного права была воспринята

как акт величайшей гуманности монарха. Это были честные, но, увы,

наивно верившие в "помазанника божия" люди, совсем не приспособленные

к политическому анализу событий. И неудивительно. Ведь даже Николай

Гаврилович Чернышевский - гордость и знамя передовой России того

времени - не был знаком с произведениями Маркса.

Так или иначе, реформы в 60-х годах следовали одна за другой.

Правительство учредило мировой суд, а для крупных правонарушений - суд

присяжных по европейскому образцу.

Возникли земские учреждения. К руководству народным образованием

была допущена общественность; с этой целью стали создаваться

губернские и уездные училищные советы. Наконец министр народного

просвещения "мнением положил", то есть согласился с тем, что

постановка школьного дела, и в первую очередь на селе, требует

коренного улучшения. Тут же виднейшие педагоги и ученые, деятели

просвещения были приглашены разработать проект нового устава массовой

народной школы; наиболее радикальные из них, как, например, К. Д.

Ушинский, стали мечтать о ликвидации в России неграмотности.

Илья Николаевич Ульянов отнесся к происходящим переменам

восторженно. "Где быть теперь учителю, если он считает себя достойным

этого высокого призвания? - сказал он себе. - Только в гуще народной!"

И осенью 1869 года без колебаний расстался с учительской деятельностью

в Нижнем Новгороде, с благоустроенной жизнью в столице поволжских

городов.

Притомившиеся за дорогу лошади побежали весело и резво. Одна из

пристяжных порывалась даже удариться вскачь, пока не осадил ямщик.

"Ишь, припустили, сивки-бурки! - улыбнулся Илья Николаевич,

слушая дробный перестук дюжины копыт. - Отдых почуяли, кормушку!

Теперь их и понукать не надо!"

Впрочем, он и сам с приближением станции приободрился. Наконец-то

можно будет опомниться от дорожной тряски, выколотить из одежды пыль,

умыться, сесть за стол и перекусить.

Смеркалось. Видимые горизонты стали сужаться, и на фоне светлого

еще неба зачернели телеграфные столбы.

"Телеграфная линия... - мысленно отметил Илья Николаевич. - Эти

линии - тоже проводники знаний и света, и хорошо, что начали

прочерчивать матушку-Русь в разных направлениях... Ба! - вдруг пришла

ему на ум веселая догадка. - Ведь в ближайшем же уездном городе, надо

полагать, есть телеграфная станция. Подам-ка я депешу друзьям в Нижний

Новгород! Как они там? Мол, привет с дороги. Преодолел лужу наподобие

миргородской. Пребываю в отличном расположении духа!"

И шестилетняя жизнь Ульянова в Нижнем Новгороде, еще полная живых

отголосков в его душе, воскресла перед ним. Даже ощущение дороги

пропало: словно он уже и не в тарантасе.

Двухэтажное с бельведером каменное здание Нижегородской мужской

гимназии. Уроки на сегодня уже кончились. Он у директора гимназии, но

не в вицмундире. Приглашен не в служебный директорский кабинет, а

запросто, по-соседски.

- Сядемте, Илья Николаевич... - Директор выглядел озабоченным и

даже несколько растерянным. - Илья Николаевич! - Садоков заглянул

Ульянову в глаза. - Неужели это правда? Вы намерены покинуть Нижний?

Надо было понять огорчение директора гимназии, теряющего учителя,

который составлял гордость его учебного заведения. Трудолюбие

Ульянова, глубокое и любовное знание предмета и прежде всего

педагогический талант выделяли его из учительской среды даже такого

крупного города, как Нижний.

В ту пору были обиходны физические наказания в школе. А Ульянов

видел в этом пережитки домостроевщины. Еще в Пензе, где Илья

Николаевич начинал свою учительскую деятельность, он случайно оказался

свидетелем того, как служитель распаривает березовые прутья. Старичок

объяснил молодому учителю, что розга должна быть гибкой, прикладистой,

мол, только тогда она сечет хлестко и дает настоящую пользу.

Все возмутилось в Ульянове. Сперва это был протест доброго сердца

против избиения детей. Но вскоре он с восхищением прочитал у

Добролюбова, что дети "несравненно нравственнее взрослых. Они не лгут,

пока их не довели до этого страхом, они стыдятся всего дурного...

сближаются со сверстником, не спрашивая, богат ли он, равен ли им по

происхождению...".

В классе Ильи Николаевича никогда не было розг, а линейка

употреблялась только по прямому назначению - для линования бумаги.

Никогда не раздавалось здесь и унизительного окрика: "На колени!"

Между тем познания учеников Ульянова, как в Пензе, так

впоследствии и в Нижнем, всегда были твердыми и осмысленными.

Время от времени, как водится, наезжали проверочные комиссии: из

округа, из министерства. Инспекторские опросы приводили учеников в

трепет и остолбенение - но только не в классах Ульянова. Напротив,

ученики Ильи Николаевича, казалось, только и ждали случая, чтобы

блеснуть знаниями перед важными и строгими господами.

И блистала. Формуляр Нижегородской гимназии обогащался лестными