Доктор Смерть - Дьякова Виктория Борисовна. Страница 40

Потому и на этот раз, едва Маренн завела речь об Аушвице, Мюллер вначале отмахнулся.

— Ким, я говорил тебе, все, что касается лагерей, ты даже мне не заикайся. Что бы ни происходило на фронтах, но политика фюрера — это политика фюрера, мы — государственная структура — должны ее выполнять. В беседе с твоим красавчиком шефом Гиммлер хочет казаться либералом, он просто жаждет, чтобы его воспринимали на Западе чуть ли не как главного демократа в рейхе. Но с нас он требует статистику, кого уничтожили, сколько, когда, чтобы козырнуть этим перед фюрером.

Однако Маренн не отступилась. Она добилась, чтобы Мюллер выслушал ее. Она решилась на этот разговор сама, не поставив в известность ни Скорцени, ни бригадефюрера Шелленберга, рискнув принять на себя гнев всесильного шефа гестапо, если результат ее затеи окажется отрицательным. Они встретились дома у возлюбленной Мюллера, сотрудницы аппарата Геббельса Эльзы Аккерман, которую Ким попросила помочь в том, чтобы встреча произошла в более или менее спокойной обстановке, без вечно снующих адъютантов, помощников, секретарей Мюллера. Без телефонных звонков и вызовов в верха. Она заехала к Эльзе как бы случайно, когда Мюллер был у нее. Но он сразу догадался, что она приехала к нему. Шефа гестапо обмануть было невозможно.

— Ну что ты хочешь от меня, Ким? — откинувшись на спинку кресла, Мюллер закурил сигарету. — Чтобы я закрыл Аушвиц? Это невозможно.

— Я хочу, чтобы ты встретился с очень важным свидетелем. Это женщина, еврейка по национальности, была заключенной Аушвица. Гауптштурмфюрер Бруннер привлек ее к участию в своих экспериментах. Она присутствовала при том, как он передавал какому-то берлинскому доктору таблетки, которые тот потом поставлял пациентам здесь, в столице. Это очень опасное вещество, Генрих, экспертиза показала, что оно может оказывать сильнейшее негативное воздействие на психику человека, фактически довести его до сумасшествия. Они продают эти таблетки за большие деньги, практически ставят людей в зависимость от лекарства, а потом эти самые пациенты оказываются в сумасшедшем доме, в лучшем случае, а скорее всего, кончают жизнь самоубийством.

— Ты хочешь, чтобы я встретился с заключенной, еврейкой? — Мюллер усмехнулся. — Интересное дело. Не думал, что окажусь за одним столом…

— Я прошу тебя, Генрих. Это важный свидетель. Единственный свидетель. Речь идет не о заключенных, хотя и о них я никогда не устану тебе повторять, что я считаю недопустимым все, что там происходит. Но речь идет о полноценных арийцах, гражданах рейха. Ты знаешь, что супруга Вальтера принимала эти таблетки. Несколько недель назад она в приступе ярости, спровоцированном лекарством, чуть не выбросила в окно Клауса.

— О, боже! — Эльза ахнула.

— По счастью, в доме находился Фелькерзам, который схватил перепутанного мальчика, и теперь он находится у Вальтера в Гедесберге. Ценой невероятных усилий таблетки у фрау Ильзе отобрали. Она стала спокойнее. И даже согласилась пройти курс лечения у де Криниса. Возможно, вскоре Клауса можно будет вернуть ей. Пока это еще опасно. Но это одна фрау Ильзе. Меня волнует, — продолжала она, — то, что мы не знаем, сколько вообще людей пострадало от так называемой терапии Бруннера. Мне не по силам вести собственное расследование, я нуждаюсь в помощи государственной сыскной машины, в твоей помощи, Генрих… Надо положить этому конец. Иначе завтра не напрямую, а через посредников, через третьи руки пострадает еще кто-нибудь, близкий, небезразличный нам человек.

— Я понимаю, понимаю, — Мюллер покачал головой.

По тому, как четче проявилась морщина, пересекающая его лоб, Маренн поняла, что он принял ее слова всерьез и задумался.

— Согласно установленным правилам все, что производится в лаборатории Бруннера и в других подобных лабораториях, выносить за пределы этих учреждений, и тем более использовать в гражданских целях категорически запрещено, — проговорил он мрачно. — Если это так, то все это весьма серьезно. Но мне нужны факты.

— Для того я и обращаюсь к тебе. Собери их. У тебя следователи, у тебя — все. Ведь применение такого лекарства при лечении обычных граждан — преступление, самое настоящее преступление, Я уверена, в этом есть корыстный умысел. А преступления против граждан рейха — по твоей части.

— Это так. Но не думай, что это просто, даже мне, — Мюллер вздохнул. — Бруннер — это особая штучка. Он только числится по моему Управлению, а на деле пользуется весьма значительной свободой. Гиммлер покровительствует ему, он часто докладывает ему лично, минуя меня и Кальтенбруннера.

— Но и рейхсфюреру не понравится, что его подопечный чуть не довел до сумасшествия жену одного из начальников его управлений, — возразила Маренн. — И надо думать, не ее одну. Рейхсфюрер не сможет закрыть на это глаза. Он должен будет наложить запрет и наказать Бруннера…

— Или поставить под контроль. Мне бы не мешало взять под контроль этого гордеца, — Мюллер усмехнулся. — Так что ты мне даже оказываешь услугу, Ким. Пожалуй, я встречусь с этой женщиной и соберу на него фактики. А потом подумаем, как доложить рейхсфюреру, чтобы добиться своего, но не очень-то его напугать. А кстати, — он вскинул голову и иронично взглянул на Маренн, — что, эта женщина потом так и останется у тебя в Шарите? Не надо ли ее снова отправить в лагерь?

— Ни в коем случае, — Маренн решительно мотнула головой. — Генрих, мы тоже структура СС и нам тоже нужны люди, которые участвуют в нашей научной работе. К тому же изучение состояния этой женщины позволит мне сделать медицинский анализ деятельности Бруннера. Я ее оставлю себе. Де Кринис согласен.

— Может быть, вас с де Кринисом оформить заодно и по нашему Управлению? Будете получать надбавку к жалованию?

— Спасибо, но мы уж как-нибудь справимся в своем, — Маренн улыбнулась. — Когда много начальников, трудно работать.

— Это я согласен. Значит, не хотите? Ладно, валяйте! — Мюллер затушил сигарету в пепельнице, затем спросил уже без всякой иронии, вполне серьезно. — Где ты хочешь, чтобы я встретился с твоей протеже?

— Завтра около десяти утра в кафе на улице Гогенцоллерн, — предложила Маренн и добавила: — и, пожалуйста, приезжай в гражданской одежде. Я скажу Софи, что ты просто один из следователей. Иначе она может сильно испугаться.

— В гражданской одежде? — Мюллер присвистнул. — Я уже сто лет не носил гражданской одежды.

Он взглянул на Эльзу. Та с готовностью кивнула головой.

— Я подберу. Должна же и я принять участие в этом благородном деле.

— Бруннер всегда сам осматривал заключенных, — голос Софи дрожал, ложечка, которой она размешивала сахар в чашке с кофе, постукивала о края. — Большой палец он всегда держал на портупее и отбирал заключенных, кого на работы, кого к нам в лабораторию, кого в газовую камеру, — она поперхнулась и замолчала.

Потом продолжила, собравшись с духом.

— Моя мать и сестры погибли, когда Бруннеру доложили, что в бараке, где они находились, появились вши. Бруннер приказал отправить в газовую камеру всех женщин из этого барака. Моя мать и сестры на коленях молили пощадить их, но это не помогло. Их зверски избили и волоком потащили на смерть. Я все видела из окна лаборатории, хотя Бруннер строжайше запретил смотреть. Меня саму ждал бы такой же конец, если бы… фрау не приехала, — Софи взглянула на Маренн, в глазах у нее стояли слезы, губы дрожали.

— Успокойтесь, успокойтесь, — Маренн ободряюще сжала ее руку и посмотрела на Мюллера.

Он смотрел в стол, губы были плотно сжаты, скулы заострились. Одно дело получать доклады в кабинете, другое — говорить с человеком, который прошел через все страдания и чудом выжил, вне зависимости от того, какой он национальности. Это серьезное испытание даже для шефа гестапо.

— Хорошо, — наконец произнес он, голос его звучал глухо. — А что насчет этого доктора из Берлина? Кто он? Как фамилия? Как выглядит? Часто ли приезжал?

Услышав его голос, по привычке властный, привыкший отдавать приказы, Софи вздрогнула. Видимо, он напомнил ей окрики охранников в лагере. До сих пор спрашивала только Маренн, Мюллер молчал. Она как-то съежилась. Но Маренн поспешила смягчить впечатление.