Братья Стругацкие - Прашкевич Геннадий Мартович. Страница 42

А когда Кандид, наконец, добирается до Города — управляющего центра то ли биовойны, то ли биопрогресса, — он сталкивается там с жестокими и могущественными «славными подругами», «жрицами партеногенеза». Только женщины входят в число господ Леса — однополую элиту, ведущую безжалостный эксперимент. Здесь у Кандида отбирают Наву и самого едва не обращают в раба.

Весь мир для хозяек Леса — один огромный полигон, где деревни с живыми людьми могут оказаться просто некоей исторической ошибкой, которую нужно исправлять срочным «одержанием» (зачисткой). Они уверены в своей правоте, их путь — прямая линия, пусть и проведенная через трупы.

Смена одной политической системы на другую, еще менее человечную и более тоталитарную, произошла под соусом ведения войны.

В рабочем дневнике Стругацких угадываются их размышления: насколько можно ставить знак равенства между полосой великого Разрыхления, разделяющей Лес и Управление, и фронтом войны между Востоком и Западом. А в повести «Улитка на склоне» уже совершенно определенно говорится устами одной из хозяек лесного Города, то есть своего рода члена правительства: «Ни один из них ничего не понимает. Представляешь, как они бредут к Белым скалам и вдруг попадают в полосу боев!» В повести не видно связи между Управлением и Западом, а также Лесом и Востоком. Просто идет война и, по мнению авторов, жесткая политическая элита одной из воюющих сторон видит в людях или инструмент ведения боевых действий, или шлак от использованного в этой войне ресурса, шлак, между прочим, уже ни на что не годный. Другая хозяйка лесного Города так и говорит о Кандиде: «Он никому не нужен, он лишний, они все лишние, они ошибка».

Кто — ошибка?

Кто они, эти лишние?

Можно придавать данной реплике разные значения: и более широкое, и более узкое.

В первом случае — лишним оказывается весь народ («Все эти деревни — ошибка, а мужики не больше чем козлы» — как говорится в другой главе). Народ уже не нужен, он мешается под ногами, рассматривается элитой как вонючее гнилье, ветошь, живые развалины на пути великих процессов, великих идей, великих строек. Во втором — лишним будет часть этого народа, интеллигенция, начавшая кое-что понимать, но чужая для элиты. Другими словами, весь «город мастеров», все те «люди Полдня», которых Стругацкие видели вокруг себя в 1965-м и которые, с точки зрения звездного тандема, никак не вписывались в планы «неосталинской команды Брежнева». Место интеллигенции при новой тоталитарной власти — либо дохнуть от «растительной жизни» в деревне, либо становиться умелой обслугой режима — подобно Карлу, занимающемуся производством биороботов из живых людей, либо сопротивляться, к чему пришел Кандид. Он бежал из Города, унося с собою горькое понимание: «Важно было уйти подальше, хотя он сознавал, что никуда уйти не удастся. Ни ему, ни многим, многим другим».

Если речь идет о народе, тогда предупреждение и, если говорить честно, обвинение Стругацких правящему режиму в СССР выглядит более страшным, более значительным. Но если об интеллигенции, тогда возникает тот же мотив, что и в двух других повестях — «Трудно быть богом» и «Попытка к бегству»: «Давайте драться!» Только в данном случае он звучит с большей долей безнадежности, словно Стругацкие говорят: «Мы не видим, как тут можно победить. Скорее всего, победить нам не дано. Но из этого еще не следует вывод о прекращении борьбы. Следует противостоять этим, даже если противостояние обречено на разгром».

Более того, на стороне давящих «старье» победителей («славных подруг» в Лесу… «научных коммунистов» в Политбюро…) — историческая правда. А народ — не более чем «реликты, осужденные на гибель объективными законами, и помогать им — значит идти против прогресса, задерживать прогресс на каком-то крошечном участке его фронта». По словам Бориса Натановича, историческая правда в «Улитке» — как раз на стороне крайне неприятных, чужих и чуждых центральному персонажу, самодовольных, самоуверенных амазонок. «Сочувствие героя целиком и полностью на стороне этих туповатых, невежественных, беспомощных и нелепых мужичков и баб, которые его все-таки как-никак спасли, выходили, жену ему дали, хату ему дали, признали его своим… Что должен делать, как должен вести себя цивилизованный человек, понимающий, куда направлен ОТВРАТИТЕЛЬНЫЙ ему прогресс? Как он должен относиться к прогрессу, если этот прогресс ему — поперек горла?!» («Все прогрессы реакционны, если рушится человек», — писал А. Вознесенский.) Авторы, быть может, и сами не очень верят в подобное положение вещей. Они пока еще не расстались окончательно со своим «коммунарским коммунизмом», прекрасной утопией творческой интеллигенции. Лишь постепенно, притом в большей степени у Бориса Натановича и в меньшей у Аркадия Натановича, в их миросозерцание проникают западничество, либерализм. Для середины 60-х, думается, не стоит переоценивать градус того и другого в их общественном идеале. Вряд ли они верят в объективную закономерность победы той коммунистической модели, которая близка команде раннего Брежнева, нет, скорее, просто рисуют максимально усложненную ситуацию для своих читателей. В духе: «А хотя так и было — не стоит поддаваться!»

И вот Кандид произносит генеральный монолог повести, где заключается ее основной смысл:

«Какое мне дело до их прогресса, это не мой прогресс, я и прогрессом-то его называю только потому, что нет другого подходящего слова… Здесь не голова выбирает, здесь выбирает сердце. Закономерности не бывают плохими или хорошими, они вне морали. Но я-то не вне морали! Если бы меня подобрали эти подруги, вылечили и обласкали бы, приняли меня как своего, пожалели бы — что ж, тогда бы я, наверное, легко и естественно стал бы на сторону этого прогресса… А может быть, и нет, может быть, это было бы не легко и не просто, я не могу, когда людей считают животными. Но, может быть, дело в терминологии, и, если бы я учился языку у женщин, всё звучало бы для меня иначе: враги прогресса, зажравшиеся и тупые бездельники… Идеалы… Великие цели… Естественные законы природы… И ради этого уничтожается половина населения? Нет, это не для меня. На любом языке это не для меня. Плевать мне на то, что Колченог [22] — это камешек в жерновах ихнего прогресса. Я сделаю всё, чтобы на этом камешке жернова затормозили. И если мне не удастся добраться до биостанции — а мне, наверное, не удастся, — я сделаю всё, что могу, чтобы эти жернова остановились».

22

У главного героя лесных глав и имя говорящее — Кандид.

В переводе оно означает — «чистый», «чистосердечный», «искренний», «простодушный», «белый». Обычно его связывают с философской повестью Вольтера «Кандид, или Оптимизм». Там основное действующее лицо носит имя Кандид. Ему присуще оптимистическое мировидение. Однако судьба посылает ему жесточайшие испытание, и под занавес его оптимизм изрядно поколеблен. В финале для оптимистических настроений остается ничтожное пространство, где еще не потеряли смысла надежда и работа.

Стоит привести два отрывка из завершающей части этой вещи Вольтера, поскольку они позволяют лучше понять выбор Кандида у Стругацких:

«По соседству с ними жил очень известный дервиш, который считался лучшим философом в Турции. Они пошли посоветоваться с ним. Панглос [23] сказал так:

— Учитель, мы пришли спросить у вас, для чего создано столь странное животное, как человек?

— А тебе-то что до этого? — сказал дервиш. — Твое ли это дело?

— Но, преподобный отец, — сказал Кандид, — на земле ужасно много зла.

— Ну и что же? — сказал дервиш. — Какое имеет значение, царит на земле зло или добро? Когда султан посылает корабль в Египет, разве он заботится о том, хорошо или худо корабельным крысам?

— Что же нам делать? — спросил Панглос.

— Молчать, — ответил дервиш.

— Я льстил себя надеждой, — сказал Панглос, — что смогу побеседовать с вами о следствиях и причинах, о лучшем из возможных миров, о происхождении зла, о природе души и о предустановленной гармонии.