Братья Стругацкие - Прашкевич Геннадий Мартович. Страница 50

«„Понедельник“ — сочинение веселое, юмористическое, — писал Борис Натанович в „Комментариях к пройденному“, — „беззубое зубоскальство“, как говаривали Ильф с Петровым… „Сказка“ — отчетливая и недвусмысленная сатира… „Понедельник“ писали добрые, жизнерадостные, веселящиеся парни… „Сказка“ писана желчью и уксусом… Жизнерадостные парни подрастеряли оптимизм, добродушие свое, готовность понять и простить и сделались злыми, ядовитыми и склонными к неприязненному восприятию действительности… Слухи о реабилитации Сталина возникали теперь чуть не ежеквартально. Фанфарно отгремел смрадный и отвратительный, как газовая атака, процесс над Синявским и Даниэлем. По издательствам тайно распространялись начальством некие списки лиц, публикация коих представлялась нежелательной… Даже самому изумрудно-зеленому оптимисту ясно сделалось, что оттепель „прекратила течение свое“ и пошел откат, да такой, что впору было готовиться сушить сухари».

«„Сказка“ писалась для „Детгиза“ и по заказу „Детгиза“, — пояснял Борис Натанович. — Но то, что у нас получилось, „Детгиз“ вряд ли рискнул бы напечатать даже и в лучшие времена… В конце мая 1967-го… положение дел было таково: повесть отдана в распечатку; авторы все еще исполнены надежд; первые читатели (жены) отозвались о „Сказке“ вполне одобрительно, но при этом дружно усомнились, что ТАКОЕ можно будет напечатать. Тем не менее авторы продолжают размышлять над текстом, готовят какие-то изменения и дополнения. БН беспокоится, что в булгаковской „Дьяволиаде“, оказывается, тоже имеет место „Чрезвычайная Тройка в составе шестнадцати человек“. Что делать? В… письме (3.06.67) он сообщает: „У меня есть ощущение, что нам будет предоставлено много времени для размышлений над этой вещью“… Святые слова!.. 12 июня 1967-го в рабочем дневнике появляется запись: „Б. прибыл в Москву в связи с отвергнутием СоТ Детгизом“. Далее идет набросок сюжета повести „Обитаемый остров“, а на следующий день: „Афронт в МолГв с СоТ“ — „Молодая Гвардия“ тоже отказалась иметь дело с этим опасным материалом („Не те времена, ребята, не те времена!“). Всё было кончено. Отныне и для „Сказки“ начинался длинный и печальный период литературного небытия… Авторы, впрочем, еще барахтались. В конце июля повесть отнесли в ленинградскую „Неву“. Одновременно разрабатывались титанические планы раздать ее по главам и даже вообще по кусочкам в разные дружественные журналы — в „Знание — сила“, в „Искатель“, в „Химию и жизнь“. Ничего из этой затеи, естественно, не вышло. Отказ последовал в разное время, но отовсюду. Как правило, отказывали на уровне знакомых редакторов — вежливо и сожалительно, но иногда „Сказка“ доходила до начальства, и тогда она удостаивалась высокого раздражения, переходящего в высочайшее негодование. С особенно громким скандалом выброшен был из журнала „Знание — сила“ отрывок с монологом Клопа Говоруна… Начальник цензора, который ведает журналом, давать объяснения отказался, однако стало известно, что и сам он в недоумении. Оказалось, что отрывок читал сам Романов (!) — это глава Главлита — и заявил, что в отрывке есть некий вредный подтекст. Будучи робко спрошен, что это за подтекст, Романов якобы только буркнул: „Знаем мы, какой“… Вот загадка, так и оставшаяся неразгаданной: почему всех их так пугал (либо приводил в праведное негодование) Клоп Говорун? Какая, скрытая даже от самих авторов, антисоветская аллюзия заключалась в этом образе — несомненно, ярком и выпуклом, но, по замыслу авторов, ведь не более чем шутливом и вполне балаганном? Мы так и не сумели выяснить этого в те времена, а теперь эта тайна, видимо, умерла вместе со своей эпохой».

И это было только начало.

Главные неприятности прорезались полтора года спустя.

Именно тогда до начальства дошло, что «Сказка о Тройке» не просто идейно вредная вещь, она (как уже говорилось) еще и опубликована на Западе. На этот случай в Союзе писателей СССР давно существовала хорошо отработанная и отлаженная процедура «отмежевания». Так называемый «секретарь по орг-вопросам» вызывал проштрафившегося писателя в свой кабинет и вставлял ему приличествующий общему положению дел фитиль. Если писатель соглашался в письменной форме отмежеваться от вражеской провокации, дело благополучно закрывалось и штрафник, красный от злости и стыда, возвращался в строй. Если же писатель артачился, «строил из себя декабриста», по образному выражению Бориса Натановича, тогда дело автоматически передавалось в ведение «компетентных органов».

«АН (как полномочный представитель АБС) был вызван к секретарю по организационным вопросам Московской писательской организации тов. Ильину (бывшему не то полковнику, не то даже генерал-майору КГБ) и был там спрошен:

— Что такое НТС, знаете? — спросил его тов. Ильин.

— Знаю, — сказал АН с готовностью. — Машинно-тракторная станция.

— Да не МТС, а НТС! — гаркнул тов. Ильин. — Народно-Трудовой Союз!

— Нет, не знаю, — сказал АН и почти что не соврал, ибо имел о предмете самое смутное представление.

— Так полюбуйтесь, — зловеще произнесло начальство и, выхватив из огромного сейфа белую книжечку, швырнуло ее на стол перед обвиняемым. Книжечкой оказался номер журнала „Грани“, содержащий хорошо знакомый текст.

Далее произошел разговор, после которого АН почти сразу же собрался и поехал в Ленинград, в Дом творчества „Комарово“, писать с братом-соавтором повесть, как сейчас помню, „Пикник на обочине“. Без малого тридцать лет прошло с тех пор, — вспоминает Стругацкий-младший, — но я отчетливо помню те чувства, которые охватили меня, когда услышал я рассказ АН и понял, какое мерзопакостное действо нам предстоит. Чувства были: самый унизительный страх, бессильное бешенство и отвращение, почти физиологическое. В отличие от многих и многих АБС никогда не строили планов и нисколько не хотели нелегально публиковаться за рубежом. Действия такого рода представлялись нам всегда не только опасными, но и совершенно бессмысленными. Наш читатель — здесь, и писать нам должно именно для него… так, или примерно так, формулировали мы для себя суть проблемы. Ни в какой мере, разумеется, не осуждая тех, кто, не видя иного выхода, вынужден был печататься „за бугром“, иногда даже восхищаясь их смелостью и готовностью идти на самые серьезные жертвы, мы в то же время всегда полагали этот путь для себя совершенно неприемлемым и ненужным. Наши рукописи („Улитка“, „Сказка о Тройке“, „Гадкие лебеди“) попадали на Запад самыми разными путями, некоторые из этих путей мы позднее, уже после перестройки, узнали, некоторые остаются и до сих пор тайной за семью печатями, но никогда (курсив наш. — Д. В., Г. П.) эти публикации не совершались с нашего ведома и согласия. Более того, когда нам предлагали такой вариант действий, мы всегда от него отказывались — в более или менее резкой форме… И вот теперь нам предстояло выразить свое отношение к акту, который нам был неприятен, к акту, который представлялся нам совершенно бессмысленным и бесполезным да еще и бестактным по отношению к нам. При этом, выражая наше к этому акту отношение, — отрицательное, безусловно самое отрицательное! — мы одновременно и помимо всякого нашего желания как бы поддерживали и одобряли тех, кто заставил нас это отношение выражать, мы как бы объединялись с ними в едином порыве казенного негодования, становились по сю сторону баррикады, где не было никого, кроме негодяев, жлобов и дураков, где собрались все наши враги и не было (не могло быть!) ни одного друга…»

В итоге Стругацкие сочинили следующее:

«Нам сообщили, что в № 78 журнала „Грани“ за 1970 год перепечатана наша повесть „Сказка о Тройке“, вышедшая в свет в 1968 году (альманах „Ангара“ №№ 4–5). Нам сообщили также, что журнал „Грани“, являющийся органом НТС, придерживается ярко выраженной антисоветской ориентации. По этому поводу мы имеем заявить следующее:

1. Повесть „Сказка о Тройке“ задумана нами как сатира на некоторые отрицательные явления, сопровождающие развитие науки и представляющие собой неизбежные издержки бурного научно-технического прогресса в наше время. Мы не беремся сами судить о достоинствах и недостатках нашей повести, но по мнению ряда компетентных товарищей (в большинстве — ученых) „Сказка о Тройке“ оказалась произведением своевременным и была хорошо принята в научно-технических кругах нашего общества.