Антология - Вежинов Павел. Страница 32

Нахмурив лоб, он долго молчал, потом сказал:

— Хорошо!

Вскоре после этой сцены меня позвали на консультацию по поводу тяжелого повреждения мозга. Не знаю, какой инстинкт подсказал, но я подошел к ночному столику и вынул из него пистолет, который положил в ящик, когда переселился в палату президента. И правильно поступил, ибо, когда я вернулся, он, еле держась на ногах, стоял у ночного столика и шарил в ящике. Мы ничего не сказали друг другу, он поплелся обратно в постель, лег и натянул одеяло на голову.

Наш спор возобновлялся трижды, суть его не менялась, но резкость постепенно исчезала. Все время я не переставал волноваться, так как каждый новый взрыв мог оказаться смертельно опасным.

Последний приступ произошел сегодня вечером и закончился поистине неожиданным аккордом. Когда я вновь повторял, какую огромную ошибку совершил он, из жалости ко мне взяв на себя трудную роль, он, немного помолчав, заговорил. В выражении его лица проглядывала какая-то доселе не свойственная ему стальная воля.

— Это не из жалости к вам. — Я был ошеломлен. — Я… — тут он запнулся, — я хотел стать диктатором! — заявил он твердо и решительно. — Мысль действительно возникла у меня внезапно: я моложе и, вероятно, лучше перенесу замену и душевное напряжение, связанное с ролью. Но решающий толчок дал инстинкт, отбросивший все второстепенное, — жажда власти… Вот вам правда!

Сначала я был поражен, но потом ощутил глубокое облегчение.

Сев к нему на постель, я сказал:

— Ну чего же ты тогда хочешь? Ты президент, всесильный властитель страны. Веди себя, как подобает в твоем положении. — Он лежал и не двигался. Я встал и поклонился: — Как вы себя чувствуете, ваше превосходительство? Завтра я дам разрешение двум членам государственного совета навестить вас. Вы согласны? — И я подмигнул ему.

Он выпрямился.

— Если вы, проф… простите… Я не знаю вас и понятия не имею, кто вы, но, очевидно, вы здесь распоряжаетесь… Если вы находите это нужным, у меня нет возражений, — ответил он и тоже подмигнул.

С моей души свалился камень. О том, что я чувствовал, не хочу, а быть может, и не мог бы написать. Все, все смела полуторжествующая, полутревожная уверенность в том, что операция удалась…

28 ноября. Утром президента постригли, причесали, побрили. Собственно говоря, только теперь я заметил, какой он статный и видный мужчина. Затем мы вдвоем держали «военный совет». Я предупредил его, как надо себя вести. Вечером он хорошо начал, нужно так продолжать. Во время разведки во дворце я убедился, что диктатор человек простой, но жестокий и хамоватый. Поэтому нельзя держать себя чересчур вежливо и деликатно. Не беда, если он многого не сможет вспомнить или но узнает людей из своего ближайшего окружения. Пусть спокойно спросит у любого, кто он, чем занимается, а получив ответ, естественным тоном скажет: «Да, да, конечно». А я всем объясню, что в таких случаях выпадение памяти закономерно и вскоре пройдет, исчезнет вместе со многими подобными явлениями. Одного нельзя забывать ни при каких обстоятельствах: того, что он всесильный диктатор. Если он совершит эту ошибку и волчья стая учует вдруг его колебания, я не дам за его жизнь ломаного гроша. Если они почувствуют, что стальная хватка слабеет, они разорвут его, словно слабую овечку!

Я же, несмотря на все «протесты» диктатора, заставлю его приверженцев согласиться на мое пребывание во дворце после институтского лечения, ибо должен находиться в непосредственной близости от президента до его полного выздоровления. Договорившись, мы пригласили представителей государственного совета.

Посещение президента делегацией государственного совета прошло без всяких недоразумений. Он отнесся к ним с высокомерием, приличествующим настоящему диктатору, и с моего разрешения согласился, чтобы завтра к нему явились его заместитель и главный идеолог. Признаюсь, предстоящая аудиенция меня тревожила. Мы снова детально обсудили, как ему себя держать. Самоуверенность диктатора возросла, мне пришлось призвать его к осторожности. Как бы он не зарвался и не совершил непоправимой ошибки. Но он не принял близко к сердцу моих увещеваний. Он начинал входить во вкус…

29 ноября. Однако я рано расхвастался. Спустя несколько минут после полуночи я пережил такое волнение, которого не забуду, пока жив. Я проснулся от звука, который чуть не остановил моё сердце, сел в постели и в полумраке увидел, что президент… даже сейчас не знаю, как его называть… лежит на полу, хрипит, кричит и бьется. Я быстро вскочил и попытался усадить его. Мне удалось только прислонить его к кровати. Я звал его, бил по щекам, но он смотрел на меня стеклянным взглядом, хрипел и заикался. Наконец я понял, что он бормочет.

— Не хочу… я не выдержу, проф, помогите! — повторял он.

Я тряс и раскачивал его, пока — очень нескоро — он не замолк. Я помог ему лечь в постель, и тогда он расплакался.

— Проф, помогите! — стонал он.

— Вам приснился плохой сон? — спрашивал я, но он не отвечал и вздрагивал.

Прошло добрых полчаса, пока он унялся настолько, что прислушался к моим словам, доводам и наконец уснул. Мне это стоило большого труда, как подумаю, так и сейчас в пот бросает.

Утром, к счастью, и следа не осталось от ночного приступа. В условленное время явились оба заместителя. Постараюсь с наибольшей точностью передать состоявшуюся беседу.

— Прежде всего, господа, — начал диктатор, но, заметив недоумение на их лицах, немного помолчал и спросил: — Скажите, где я нахожусь?

Оба негодяя с удивлением поглядели на меня. Змей-пропагандист заворчал:

— Господин президент не знает, где он находится? Вы ему не представились?

— Состояние господина президента не требовало этого, а сам он не интересовался, вот я и молчал. Не знаю даже, правильно ли будет рассказать ему об этом сейчас.

— Почему? Где я нахожусь? — трескучим голосом перебил диктатор.

— В Институте Клебера, — ответил, помедлив, главный идеолог.

Диктатор наклонился вперед и, не мигая, уставился па обоих государственных деятелей.

— Почему? Как я попал в это чертово логово? Кто меня привез сюда? — с угрозой вскричал он. — И кто он такой? — презрительный жест в мою сторону.